покосившемся столе стоит чудом сохранившаяся в этом аду фарфоровая чашка с синей балериной. Хрупкая вещица из прошлой жизни. Я смотрю на нее сквозь грязь и пот, а потом прикрываю глаза. Синяя балерина на белом фоне в сухом остатке. Все.* * *

Чавканье двери отрезает от тепла машины и от загибающегося в агонии разбитого города. Вадим понимающе кивает мне. У него такого еще больше. И когда-нибудь это его сожрет. Сожрет изнутри, оставив пустую оболочку.

Вика говорит. Ну, не мне конечно. Ульке. Говорит, что он до сих пор воет по ночам. Лежит в бреду воет, скрипит зубами. Тоскливо и страшно. Почему? Прошло уже двадцать лет.

Кожа мгновенно стягивается, я вдыхаю морозный пахнущий жареным мясом и кислым порохом воздух. Толпа вертит, смеется, кидается снегом, курит, что-то обсуждает, хлопает шампанским. Стоящий у коновязи верблюд возносится в общем гаме и скрипит что — то свое, верблюжье.

Вадим выкапывает наших жен. Валерка, улыбаясь, мнет мою руку. Он совсем молодой, и работает с Вадимом. Если бы не он, то мне не с кем было бы пить. А так, вроде есть компания и повод. Весь этот маскарад по большей части для Ульки. Ленка, его подруга, уже тянет какие-то оранжевые кульки, они шелестят на морозе, от этого звука, почему-то делается холодно.

* * *

Почему все так, а не иначе? Думать лениво. Воспринимаешь все спокойно, без истерик. Без надрыва. Остается только Улька, Ульхен, синий цвет на белом фоне. Ей не объяснишь. Замолчит, на глазах слезы закипят и все. Никаких доводов, никаких аргументов. Что скажешь? Ну, что? Чушь все и бред, и не растолкуешь почему тебя завтра нет. То есть: сегодня ты есть, а завтра у тебя выходной. Воскресенье. И никаких шансов.

На коновязи хорошо сидеть, удобно устроив ноги на каком-то столбике. Вокруг только снег, самые отчаянные лепят из него стулья со столами. По мне и так хорошо. Стоит ли тратить время на такую ерунду? Две тысячи восемьсот восемьдесят часов. И два из них уже прошли. Вытекли туда, куда вытекает время. Полностью. И мне их почему-то не жалко. Совсем не жалко. Такой вот я добрый.

В руке у меня бутылка, временами я отхлебываю из горлышка тягучий холодный и от этого кажущийся сладким виски. Валерка с Вадимом копошатся чуть поодаль, моргает огонек зажигалки, они отбегают и в небо с шуршанием вырывается дымный стержень, расцветая яркими искрами. Ракеты взмывают в старом и хлопают уже в новом году, где-то проходит эта грань между этими событиями. Где-то совсем рядом. Они недолго живут, эти ракеты. Живут только в тонком необъяснимом промежутке между годами. Рождаются и гаснут в нигде.

Вокруг все гремит, шумит, свистит. Клубы дыма медленно плывут в дрожащем воздухе. Крики, гам, хохот. Мимо проносятся дети с бенгальскими огнями. Вика с Ленкой чокаются и кричат что- то Я закрываю глаза и втягиваю холод. Может он поможет? Даст еще месяц- другой? Я привыкаю к нему.

— Алик! — Юлька трется рядом, держа стаканчик с шампанским — Ведь хорошо, правда?

— Конечно, Юль, — я обнимаю ее сзади и целую в макушку, она пахнет францией. Синяя балерина на белом фарфоре. Гражданка Фролова. Я ей ничего не скажу. Никогда и ничего. Может быть.

— А дальше, тоже все будет хорошо?

— Конечно, — я улыбаюсь и дышу холодом. Три — четыре месяца. Две тысячи восемьсот восемьдесят часов. Не операбельно.

— С Новым Годом!

— Ура!

Кричат Валерка и грустный зайка Хью Лори. Я машу им и несу какую-то чушь. Сильно бахает, по небу плывут разноцветные фонарики. Лошади ржут, собаки лают. Верблюд выдает соло на горбу. Все будет хорошо. Если будет время.

Жизнь и смерть подполковника Коломытова (2020)

Жизнь

Тринадцатого ноября в четыре часа пополудни на 3-ю областную психоневрологическую больницу упал метеорит. Я отложил в сторону ватник, к которому пришивал оторванные пьяным Прохором пуговицы, и направился изучать странное явление, прибывшее на ржавом «Пежо» с прогоревшим глушителем. Уж не знаю, как выглядела жизнь, занесенная на нашу планету давным-давно из космоса, но из прибывшей машины вылупился небольшой человечек совершенно обычного вида.

«Deus ex machina», — рассудил я, наблюдая гостя, бодро перебирающего конечностями. — «Осень темная пора, счастье жизни подарила. И кому такой гостинец сегодня?»

— Начальство на месте? — осведомился завернутый в брезентовый плащ и запах многодневного перегара марсианин. — Подполковник Коломытов, госпожнадзор. Плановая проверка!

— А какие подполковники в госпожнадзоре, дядя? — спросил я, привыкший ко всяким модификациям головной юдоли прибывающих.

— Настоящие! — заверил меня борец с огненной стихией и добавил. — Будешь комедию ломать, я тебе доставлю неприятности. Ты у меня под себя ходить будешь…. Неожиданно, как-нибудь! Как утка, предположим. Я в отставке, понял, едитя? С Кантемировской перевели, на усиление.

— Извините, — сообразил я, — вы к Марку Моисеевичу наверное?

— Он Фридман? Тут у меня написано: главврач Фридман, — уточнил подполковник, сверившись с неопрятной бумажкой, по чистой случайности избежавшей гибели в ближайшем нужнике. — Комплексная проверка: средства пожаротушения, наличие инструкций, добровольная огнеборческая дружина и так далее… На два дня рассчитано.

— Вот ты. Ты в дружине? — тут же начал проверку хитрый танкист в отставке.

— Э? Нет, — успокоил его я. — Я — сторож.

— Понятно. Сторож, значит. А где врач?

— Прямо по дорожке, белое здание, третий кабинет направо.

— Угум, — поблагодарил меня проверяющий, и двинулся меж темных сиреневых скелетов навстречу неизвестности.

И глядя в зеленую брезентовую спину похмельного отставника, я с теплой грустью подумал о милейшем Марке Моисеевиче, за предыдущий месяц сумевшем выгадать два дела: загнать шифер с крыши и, навязшие на губах как оскомина, «Цветные сны». Оказавшимися дамскими принадлежностями циклопических габаритов. Последние были реализованы двум азербайджанцам с восхищением, осматривающим образцы. Впечатленные размерами сыны гор быстро соорудили заказ еще на одну партию.

К счастью, так и не случившийся. Потому что, Юрка — наш основной поставщик бесполезностей, временно пребывал в ином измерении, а к телефону подходила его мама кислым голосом сообщающая, что Юрий уехал по делам.

А шифер с крыши Марк Моисеевич