и на складах в Нижнем и Питере. Пришлось повозиться, чтобы пшеница и ячмень оставались сухими и не поеденными мучным хрущаком или зерновой молью. Зато уже года четыре, как мое имя стало брендом. Для трейдеров-германцев «Вейзеншторм» — пшеница моего имени — является товаром, не нуждающимся в сортировке и немедленной обработке; я продаю за границу зерно, а не личинки вредителей.

Консервы сейчас входят в моду, например, тот самый суп, который «прямо на пароходе приехал из Парижа». Насчет пара из-под крышки Хлестаков привирал, но вообще-то он предсказал банки с самоподогревом. Штука простая: двойное дно, негашеная известь, вода. Повернул ключ — поел горячего. Пока что такая новация принесла мне больше славы, чем денег, да и то в узких кругах. Поэтому выпускаю простые мясные консервы, например, для флотских экипажей. Металл дороговат, банки по полпуда.

Увы, я сразу же столкнулась с непростой социальной реальностью. Первая партия консервов была принята без претензий, во второй якобы оказались две дырявые банки. Правда, предъявлять их мне провиантские чиновники не стали, сказав, что выкинули сразу.

— Вот жуки, без фантазии! — возмутился муж, узнав об этом. — Даже не додумались соврать, что банки вздулись!

Пришлось вспомнить, как в мое время производители обхаживают мерчандайзеров, и провиантский «жук» получил от меня корзину с моими уникальными настойками, зефирками, чаем и консервную банку с икрой.

— Вот благолепие какое, — передали мне реакцию негодника. — От другого желал бы барашка в бумажке, а от госпожи Эммы Марковны — только деликатные плоды ее трудов.

С икрой в банках наметилась другая проблема, психологическая. Когда икру продают бочонком, купчина всегда велит открыть крышку, попробует сверху, да еще, засучив рукав, запустит в середину свою немозолистую пятерню, чтобы оттуда взять пробу. Поэтому икру я консервировала в емкости по два фунта, чтобы одну банку из партии мог открыть и попробовать приемщик. А потом додумалась до стеклянных банок — пусть товар будет нагляден. Впрочем, к тому времени на меня работала и репутация.

Не оставляла я и ароматные чаи, и кондитерские изделия. Увы, надежды первого года оправдались лишь наполовину. Да, я вмешалась своей нежной ручкой в мировую историю: теперь сладкую вату продают на ярмарках от Бергена до Буэнос-Айреса, а зефирками на Пасху украшают куличи и кексы даже бедняки. Но всемирной монополисткой я стала не больше, чем Пончик, научивший лунатиков солить пищу. Да и с доходами от привилегий и патентов вышло туго. В некоторых странах, например Британии, суды признавали, что тамошние негоцианты изобрели эти же товары раньше меня, а в других обходились и без юридической щепетильности. Некоторые вкусности, внедренные мною, уже стали поступать в Россию из Франции, с легендой, что их впервые подали за столом Людовика-незнамо-какого.

Увы, несть пророка в отечестве своем. Поэтому моя кондитерка и пахучий чай держались лишь на личном бренде: в отличие от залежалых французских зефирок, я качество гарантировала. Мой товарный знак — буквы EOSt, Эмма Орлова-Шторм, и нарисованная сверху голубка, в честь имения, — был известен от Архангельска до Каира и от Нерчинска до Нью-Йорка.

Ну и шоколад, конечно же, шоколад! Куда без него. Но об этом позже и подробнее, больно занятная вышла с ним история.

Кроме продовольствия, было много всего прочего. Но за этими размышлениями я уже дошла до особняка. Пора из промышленницы и финансистки превращаться в хлебосольную феодальную хозяйку. Что, кстати, очень и очень непросто.

Глава 9

Рассуждая о своей коммерческой империи — чего прибедняться, не такой и маленькой, — я постоянно вспоминала анекдот про интервью миллиардера.

— В детстве я купил десять яблок за доллар и продал в розницу, заработал два доллара. Потом я купил двадцать яблок и продал за четыре доллара. Потом…

— Вы купили сорок яблок?

— Нет, умер дядя-миллионер и оставил мне наследство, а потом я стал миллиардером.

Вот уж не знала, что стану героиней этого анекдота, когда перенесусь в XIX столетие. Около года я выживала, что-то зарабатывала, тотчас же тратила, вернее, вкладывала в новые производственные проекты. Маленькой Лизоньке купила попугая на ярмарке… пожалуй, единственный предмет роскоши. А потом получила наследство от дальнего родственника первого мужа.

Наследство далось с борьбой и волнениями — оказалось, что именно с ним была связана вся криминальная паутина, что свивалась вокруг меня едва ли не со второго месяца моего пребывания в скромной усадьбе Голубки. Из-за него я пережила самые страшные дни новой жизни. Зато награда оказалась и большой, и разнообразной: и деньги в банке, и владения в разных губерниях, и особняк в Москве, счастливо уцелевший в пожаре 1812 года. Все мои нынешние заводы-пароходы, проекты элеваторов-экскаваторов — отсюда.

Однако наследство оказалось с социально-родственным обременением. Пока я была мелкой помещицей, мне приходилось терпеть визиты таких же соседей-помещиков, чуть скромней или чуть богаче. Когда же богатство сделало меня дамой высшего света, пришлось вести светскую жизнь. Муха-Цокотуха, купившая самовар, могла бы и не звать гостей — сами бы явились букашки-таракашки.

Впрочем, я, еще не вступив в большое наследство, пришла к выводу, что светской жизнью пренебрегать не следует. Во-первых, такое общение идеально для знакомств и контактов. Можно обзавестись коммерческой агентурой, которая вовремя узнает, что такой-то князь разорился и готов поскорее продать полотняный завод, но иногда полезно подтвердить эти данные в светской болтовне. И уж точно не всякий агент вызнает, что казенные чугунолитейные заводы в Олонецкой губернии работают в убыток, поэтому правительство будет радо продать парочку из них.

Во-вторых, что еще важнее, социальная репутация. Без нее от любых серьезных проектов, связанных с взаимодействием с высшей властью, придется отказаться. Я знала, что за первый год стяжала репутацию чудачки, сумасбродки, оригиналки, а получив наследство — еще и выскочки. От существительных никуда не деться, но можно позаботиться о прилагательных. Стать интересной чудачкой, учтивой и гостеприимной сумасбродкой, доброй, приветливой и щедрой выскочкой.

Правда, и в моем гостеприимстве были свои чудачества. Так, еще в Москве я отказалась от двух важнейших составляющих тогдашнего модного светского вечера: балов и карт. Бал — история очень дорогая, да и конфликтогенная, вплоть до обмороков и дуэлей. По этой же причине в доме не водилось карт — шулера-аристократа без скандала не выставишь, проще лишить его смысла переступать порог. Да и проигравшиеся бедолаги чаще вспоминали не того, в чей карман перешли последние мятые ассигнации и долговые расписки, а того, в чьем доме произошла эта неприятность.

Поэтому из игр — шашки, шахматы,