только ждали –

Подкинуть, не подкинуть Лёньке ствол?

Они его в клозете потеряли,

И Лёнька от судьбы своей ушёл.

Там срок ему светил совсем весёлый,

Но он тогда Чапаева включил,

И мясорубка Лёньку не смолола,

А придала вдобавок новых сил.

Ещё «герой» — маньяк из сельсовета,

Которого когда-то знал Колян,

Что вроде даже с неба, с того света

Строчил доносы на односельчан.

Товарищ Зайцев тот же, для примера,

Что бизнес весь в итоге пр…л,

За что потом совет акционеров

Едва ему башку не оторвал!

Конечно, все они большие суки,

Собрать их вместе — чистый карнавал!

Но кой-кого Заманский на поруки

Готов был брать и многих даже брал.

Забыл сказать: майор тот очумелый,

Что Лёньку личной свите напоказ

На обыске чморил по беспределу,

Теперь складами ведает у нас.

Он вспоминает прошлое нередко,

Уже не задирает больше нос,

А, самое-то главное, беретку

Ту самую, пропавшую, принёс!

Вот, значит, совесть — это не химера,

И не такой уж гад ты и злодей,

Пока в тебе жива простая вера:

Нельзя беретки п…ть у людей!

-32-

Мне мозги подозренье мутило –

То, что он стопроцентный мудила,

Но потом я свой взгляд поменял,

Всё же не был похож он на лоха,

С накладными справлялся неплохо,

В крепеже стеллажей понимал.

Он однажды сказал мне с тоскою:

«Ты прости, было время такое, –

Всех сажали, ты помнишь — дурдом!»

Он, как гусь, угодил к нам в духовку,

Что ж, такая она, перековка

Добросовестным честным трудом!

«Он тебе нахлобучку и встряску, –

Мы давали майору подсказку, –

Обеспечит, но ты не робей!

Труд есть жизнь. Если честно мы пашем,

То уже нам и дьявол не страшен,

И вообще никакой лиходей!

И уже не мигнёт из-за штор нам

Та, с косой, или кто он там, в чёрном,

Тот безумный больной дровосек».

Мне ясны были эти расчёты –

В том, что кровью, ну, в смысле работой

Много мог искупить человек.

Я раньше был до Лёньки голым, босым,

Простым весёлым парнем молодым,

И первым замом стал по всем вопросам,

Чтоб вкалывать на пару вместе с ним.

Конец восьмидесятых — наше время,

Начало девяностых, а потом

Сложнее стало жить, и не со всеми

Готов сидеть я за одним столом.

Не с каждым я здороваюсь при встрече,

Иных уж нет, как говорил поэт.

Но есть и те, кто рядом, недалече,

Кого бы я не видел тыщу лет,

Кто мне теперь противен до изжоги.

Немало я на свете повидал.

От суммы всё зависело у многих,

Продал он душу или не продал.

Один звонил, который Лёньку кинул:

«Друзья, догадки ваши неверны,

Что я урод и полная скотина,

А просто бабки были мне нужны».

В своих попытках друг мой не ленился

Любого переделать подлеца,

И я прощать у Лёньки научился,

Но, честно говоря, не до конца.

Он многих в баню гнал: «Вперёд, ребята!»

Там некий тип их веником хлестал,

Который лозоходцем был когда-то,

А после человеком всё же стал!

Мне трудно иногда не выражаться:

Там были, кто попарился, поддал,

А через день, не в силах удержаться,

На бабки Лёньку запросто кидал.

-33-

Я бы памятник Лёньке поставил,

Чтобы каждый хлебало раззявил

Хоть на миг, стороной проходя:

«Это ктой-то такой новомодный?»

Что ж, узнают, пускай не сегодня,

А немного потом погодя.

Я не скульптор, не злитесь, ребята,

Я обычный простой литератор –

Как бы с Пушкиным так наравне,

Может, даже чуть-чуть послабее,

Но в итоговой личной судьбе я,

Если честно, уверен вполне.

Я пишу, как умею, стараюсь,

Жилы рву, не сдаюсь, упираюсь,

Я под стать скоро буду ему,

Так как жив, и творю, и не ною,

Как другие порой. И ещё я

За оставшийся срок поднажму.

А вот скульптором быть — как-то это

Не моё. Даже глины-то нету

У меня, чтобы Лёньку лепить.

Так что памятник мой — эта книга.

В ней простая, пожалуй, интрига –

Жить, работать, гулять! Не тупить!

Со статуями сложно всё, ей-Богу,

У земляков бывает скорый суд:

Сначала молотком отколят ногу,

А после морду краской обольют.

И только, распрощавшись с юным пылом,

На склоне дней когда-нибудь, потом,

Задумаются: кем вообще-то был он,

Кого мы били в ногу молотком?

В мозгу у земляков какой-то мутный,

Густой и вязкий плещется кисель,

Ну кто поймёт нерукотворный труд мой,

Событий и героев карусель!

Поймут. Не сомневаюсь. Так ли, этак,

Нам Лёня шлёт из прошлого привет.

Летят, летят года, как листья с веток,

Горит, горит огонь его и свет.

Тот свет души, пронзающий потёмки,

Тот яркий луч, что спать нам не давал,

Скользил, плясал, шептал, прямой и ломкий:

«Держитесь, братцы, чёрт бы вас побрал!

Упал — вставай, и только зубы стисни,

Иди и знай: свои не подведут!»

И мы держались, вместе шли по жизни,

А те, кто вместе, те всегда дойдут.

Я знаю: ничего не исчезает.

Всё остаётся с нами навсегда.

И пусть нас время треплет и терзает,

И пусть за дверью прячется беда.

И я особой тайны не открою:

Товарища и друга моего

Уместно номинировать в герои.

Вот я и номинирую его.

-34-

Знаю, спросит дотошный читатель:

«Лирик ты или нет? вот и кстати

Чем-то новым меня удиви,

Расскажи, не стесняйся, чего ты –

Как у Лёньки по ходу работы

Разрешались вопросы любви?

В нас всегда и везде, в зной и в холод,

К симпатичному женскому полу

Страсть жужжит, словно жук: жу-жу-жу!

Рвёт нам сердце на мелкие части,

Только Лёнька, выходит, бесстрастен?

Скажешь, так что ли?» Нет, не скажу!

Он свои изобрёл наработки,

Разговор был простой и короткий –

Встанет так вот у края стола:

«Гутен морген, мадам, знаешь, кто ты?»

«Знаю: символ разумной работы!» –

Это мантра такая была.

«Ты там модное что-то надела?

Вот и делай полезное дело», –

Лёнька в лоб им любил говорить,

Даже в ухо чего-то пошепчет

Или руку сожмёт чуть покрепче,

Чтоб работой потом завалить.

Чего другого, кроме этой ручки,

Он вряд ли так уж сильно позволял.

Про эти штучки-дрючки-закорючки

Не знаю, братцы, свечку не держал.

Но я тогда у Лёньки научился

Удваивать для бабы фронт работ.

Когда инстинкт у