хлад и синеву.

Он эту фразу записал в дневник —

О разуме и сердце. Лоб наморщив,

Сказал себе: «Он тоже заговорщик.

И некуда податься, кроме них».

В соседний двор вползла каруца цугом,

Залаял пес. На воздухе упругом

Качались ветки, полные листвой.

Стоял апрель. И жизнь была желанна.

Он вновь услышал – распевает Анна.

И задохнулся:

«Анна! Боже мой!»

24–25 марта 1965

* * *

И всех, кого любил,

Я разлюбить уже не в силах!

А легкая любовь

Вдруг тяжелеет

И опускается на дно.

И там, на дне души, загустевает,

Как в погребе зарытое вино.

Не смей, не смей из глуби доставать

Все то, что там скопилось и окрепло!

Пускай хранится глухо, немо, слепо,

Пускай! А если вырвется из склепа,

Я предпочел бы не существовать,

Не быть…

1965

* * *

Пью водку под хрустящую капустку.

В окне луна. Снаружи слышен хруст

Задумчивых шагов по первопутку.

Все это вместе навевает грусть.

Пью. Наливаю. По второй, по третьей.

Шаги затихли. Вечер снова тих.

И опыт четырех десятилетий

Понуро и печально входит в стих.

Я понимаю, если бы не юмор,

Зарезаться бы надо огурцом.

Но если вышло так, что ты не умер —

Сиди и пей с потерянным лицом.

Пью. Наливаю. Пятую. Шестую.

Закусываю, глядя на луну.

И все живу. И все же существую.

А хорошо бы снова на войну.

Февраль или март 1966

* * *

Химера самосохраненья!

О, разве можно сохранить

Невыветренными каменья

И незапутанною нить!

Но ежели по чьей-то воле

Убережешься ты один

От ярости и алкоголя,

Рождающих холестерин;

От совести, от никотина,

От каверзы и от ружья, —

Ведь все равно невозвратима

Незамутненность бытия.

Но есть возвышенная старость,

Что грозно вызревает в нас,

И всю накопленную ярость

Приберегает про запас,

Что ждет назначенного срока

И вдруг отбрасывает щит.

И тычет в нас перстом пророка,

И хриплым голосом кричит.

1966

Двор моего детства

Еще я помню уличных гимнастов,

Шарманщиков, медведей и цыган,

И помню развеселый балаган

Петрушек голосистых и носастых.

У нас был двор квадратный. А над ним

Висело небо – в тучах или звездах.

В сарае у матрасника на козлах

Вились пружины, как железный дым.

Ириски продавали нам с лотка.

И жизнь была приятна и сладка…

И в той Москве, которой нет почти

И от которой лишь осталось чувство,

Про бедность и величие искусства

Я узнавал, наверно, лет с пяти.

Я б вас позвал с собой в мой старый дом…

(Шарманщики, петрушка – что за чудо!)

Но как припомню долгий путь оттуда —

Не надо! Нет!.. Уж лучше не пойдем!..

1966

Смерть поэта

Что ж ты заводишь

Песню военну,

Флейте подобно,

Милый снегирь?

Державин

Я не знал в этот вечер в деревне,

Об успении Анны Андревны,

Но меня одолела тоска.

Деревянные дудки скворешен

Распевали. И месяц навешен

Был на голые ветки леска.

Провода электрички чертили

В небесах невесомые кубы.

А ее уже славой почтили

Не колонные залы и клубы,

А лесов деревянные трубы,

Деревянные дудки скворешен.

Потому я и был безутешен,

Хоть в тот вечер не думал о ней.

Это было предчувствием боли,

Как бывает у птиц и зверей.

Просыревшей тропинкою в поле,

Меж сугробами, в странном уборе

Шла старуха всех смертных старей.

Шла старуха в каком-то капоте,

Что свисал, как два ветхих крыла.

Я спросил ее: «Как вы живете?»

А она мне: «Уже отжила…»

В этот вечер ветрами отпето

Было дивное дело поэта.

И мне чудилось пенье и звон.

В этот вечер мне чудились в лесе

Красота похоронных процессий

И торжественный шум похорон.

С Шереметьевского аэродрома

Доносилось подобие грома.

Рядом пели деревья земли:

«Мы ее берегли от удачи,

От успеха, богатства и славы,

Мы, земные деревья и травы,

От всего мы ее берегли».

И не ведал я, было ли это

Отпеванием времени года,

Воспеваньем страны и народа

Или просто кончиной поэта.

Ведь еще не успели стихи,

Те, которыми нас одаряли,

Стать гневливой волною в Дарьяле

Или ветром в молдавской степи.

Стать туманом, птицей, звездою,

Иль в степи полосатой верстою

Суждено не любому из нас.

Стихотворства тяжелое бремя

Прославляет стоустое время.

Но за это почтут не сейчас.

Ведь она за свое воплощенье

В снегиря царскосельского сада

Десять раз заплатила сполна.

Ведь за это пройти было надо

Все ступени беззвучного ада,

Чтоб себя превратить в певуна.

Все на свете рождается в муке —

И деревья, и птицы, и звуки.

И Кавказ. И Урал. И Сибирь.

И поэта смежаются веки.

И еще не очнулся на ветке

Зоревой царскосельский снегирь.

27 марта 1966

* * *

Была туманная луна,

И были нежные березы…

О март-апрель, какие слезы!

Во сне какие имена!

Туман весны, туман страстей,

Рассудка тайные угрозы…

О март-апрель, какие слезы —

Спросонья, словно у детей!..

Как корочку, хрустящий след

Жуют рассветные морозы…

О март-апрель, какие слезы —

Причины и названья нет!

Вдали, за гранью голубой,

Гудят в тумане тепловозы…

О март-апрель, какие слезы!

О чем ты плачешь? Бог с тобой!

5 апреля 1966

Выезд

Помню – папа еще молодой.

Помню выезд, какие-то сборы.

И извозчик – лихой, завитой.

Конь, пролетка, и кнут, и рессоры.

А в Москве – допотопный трамвай,

Где прицепом старинная конка.

А над Екатерининским – грай.

Все впечаталось в память ребенка.

Помню – мама еще молода,

Улыбается нашим соседям.

И куда-то мы едем. Куда?

Ах, куда-то, зачем-то мы едем!

А Москва высока и светла.

Суматоха Охотного ряда.

А потом – купола, купола.

И мы едем, все едем куда-то.

Звонко цокает кованый конь

О булыжник в каком-то проезде.

Куполов угасает огонь,

Зажигаются свечи созвездий,

Папа молод. И мать молода.

Конь горяч. И пролетка крылата.

И мы едем, незнамо куда, —

Все мы едем и едем куда-то.

15 мая 1966

Таллинская песенка

Хорошо уехать в Таллин,

Что уже снежком завален

И уже зимой застелен.

И увидеть Элен с Яном,

Да, увидеть Яна с Элен.

Мне ведь многого не надо,

Мой приезд почти бесцелен:

Побродить по ресторанам,

Постоять под снегопадом

И увидеть Яна с Элен,

Да, увидеть Элен с Яном,

И прислушаться