Глупо подхихикивая, я спускаюсь до первого этажа, выхожу на улицу, направляюсь к машине и вижу, как к подъезду подходит интеллигентного вида мужчина моего возраста. Строгое пальто, очки, добротный портфель Dunhill. Таких обычно в рекламе Zegna снимают. Подтянутый, выглядящий моложе своих лет. Всем своим видом как бы намекающий на то, что мы никогда не поймем, чего хотят женщины.

Сев в машину, понимаю, что залез в ботинки как в тапочки, сломав задник. Расшнуровываю, переобуваюсь.

«Придурок, уйди с балкона», – сообщает мне Лера в эсэмэс.

«С какого балкона???»

«Тебе острых ощущений не хватает? Ты давно вуайеризмом заболел?»

«Лер, тебе нужно меньше пить», – отвечаю.

«ТЫ ИДИОТ!»

Откладываю телефон в сторону. Закуриваю. Постоянно заезжающие во двор машины долго не дают выехать. Наконец я трогаюсь, миную длинный ряд одинаковых серых авто. Секунду мне кажется, что одна из них – та самая «Дэу», которую я видел два часа назад выезжающей из моего двора. Мне хочется притормозить, чтобы убедиться в своей правоте. Но я быстро отказываюсь от этой мысли как отказываются от информации, которая огорчит или испугает, – или если бокал шампанского на выкуренный косяк был явно лишним. Я делаю музыку громче и аккуратно выезжаю в переулок.

Двигаюсь по Садовому кольцу безо всякой цели. Мысленно визуализирую Леркину квартиру, пытаясь понять, о каком балконе вела речь эта чертова нимфоманка. Вспоминаю, что из окна ее кухни вроде бы виден общий балкон, на который можно попасть с лестницы. Но, честно говоря, я даже не представляю, какая дверь на него ведет. С чего бы мне там стоять? «Вуайеризмом заболел». Все-таки она сумасшедшая, эта Лера. Или не один я манией преследования страдаю.

Дверь. Мания. Тут же подкрадываются размышления о том, кто ковырялся сегодня в моей двери. Варианты: «пьяный сосед» и «мне показалось». Оба варианта не выдерживают никакой критики. Если это была слуховая галлюцинация, то слишком убедительная. Если пьяный сосед, то почему убежал, а не стоял перед дверью, покачиваясь, с упоротым выражением лица, как это в таких случаях бывает. Остается слабая надежда на то, что просто ошиблись этажом и, испугавшись моего отчаянного крика, убежали.

Или воры. Тогда надо все же установить камеры. Или показалось. А еще «Дэу» показалась. Значит, все-таки – психиатр. Замкнутый круг какой-то. Надо бы к Максу заехать поговорить.

Где-то звенит телефон. Глухо так, будто кто-то его проглотил, и теперь он пищит во чреве. Рыскаю по карманам, по соседнему сиденью, пока не обнаруживаю, что сижу на нем.

– Алле.

– Ты там спишь, что ли? – осведомляется Оксана весьма недовольным тоном.

– Нет, с чего ты взяла?

– Я звоню уже четвертый раз.

– Я телефон долго найти не мог.

– Нашел? – Очень женский вопрос, иначе каким образом мы сейчас с тобой разговариваем, интересно?

– Да. Он у меня был практически в заднице.

– Это как?

– Вот так, Оксан. Кто-то себе в задницу амбиции засунул, кто-то – диплом о высшем образовании. А у меня там айфон.

– Ясно. – Следует долгая пауза. – Я освобождаюсь через час. Ты как? Чем занимался?

«Я даже не знаю, как это описать».

– Да так, – говорю, – переговоры были. Неудачные.

– Не договорился?

– Скажем так: нас прервали.

– Понятно. – Еще более долгая пауза. – Ты во сколько приедешь?

– Часа через… Надо к приятелю заскочить. Тебе купить чего-нибудь?

– Нет, я уже все купила. До вечера. Удачи!

– Макс! Сейчас я тебя повеселю! – кричу с порога.

– В очередное говно вляпался? – усмехается он.

– Ты совсем в меня не веришь, – делано обижаюсь, – почему сразу в говно?

– Я-то как раз в тебя верю. Только я в тебя и верю, старичок. И в говно. Выпьешь? – берет он с полки бутылку виски.

– Нет-нет. Я за рулем.

– Ага. – Ставит бутылку обратно, берет несколько пустых стаканов, начинает их протирать.

– Леру ты, конечно же, помнишь? Ее невозможно забыть, – вкрадчиво начинаю я.

– Ну я же говорю: говно. – Он равнодушно пожимает плечами.

Макс – мой старинный приятель. Добродушный бородатый человек, смесь Пако Рабана с Хемингуэем. Хотел написать «слегка полноватый, как все добрые люди», но это было бы искажением действительности. Макс худеет. Все годы, что мы знакомы, Макс худеет. А я бросаю курить.

Он один из осколков старой Москвы, прошедших первые настоящие рейвы, последние настоящие клубы, передоз, клиническую смерть, вершины корпоративного мира и все прочее, что прошли те, кто родился в конце семидесятых, если они были в меру любознательны, недостаточно осторожны и вглядывались в мир больших надежд своими неестественно расширенными зрачками.

Макс был памятником, живым укором всем этим псевдодокументальным фильмам про «лихие девяностые». Глядя на него, хотелось сказать: «Это не девяностые были лихими, это вы были лохами».

В какой-то момент он сменил кресло управляющего ай-ти компанией на барную стойку собственного бистро, затем резко дрейфанул от эстонского «спида» к Владимирской Богоматери, а вместо паломничеств в ночные клубы стал наведываться в Оптину пустынь. В общем, теперь пламя кухонных газовых горелок сменил свет истинной веры.

Стоит отметить, что и в этом своем новом статусе глубоко верующего человека Макс продолжает оставаться памятником. Монументом, олицетворяющим теперь не только мимолетные пагубные увлечения условно-досрочно вышедшей на свободу страны, но сам русский дух. Тот несгибаемый и нематериальный актив нашей необъятной Родины, попеременно заходящий то в церковь, то в кабак, в зависимости от того, какой сейчас век на дворе.

Он хороший, размеренный человек. Цельный, как принято таких называть. Понятно, что любому такому парню в друзья обязательно достанется вечно мятущийся, поверхностный раздолбай. То есть я.

Время от времени мы обсуждаем важные темы, которые обсуждают парни под сорок. Нет, не эти, хотя и эти тоже. В основном же – есть ли всемирный заговор, существует ли борьба добра со злом и начнется ли мировая религиозная война. Изредка мы делимся такими вещами, о которых и рассказать теперь больше некому. Макс о таком исповедуется в церкви. Я втайне надеюсь, что и за меня тоже.

Все это довольно странно, ведь спустя годы после нашего знакомства все претерпело значительные изменения. Макс стал добропорядочным отцом семейства, я – беспутным разведенным папашей. Он кормит народ вкусной едой – а я в основном баснями. Со временем мы стали слишком разными, и иногда я задумываюсь, как мы еще общаемся? Может быть, дело в том, что каждый из нас смотрит на другого, пытаясь понять, что стало бы с ним, пойди он однажды совсем по другому пути. А может, в том, что однажды разбился тот самый стеклянный шар больших надежд, которые мы все когда-то питали. И осколки этого шара вонзились в нас, как лед в сердце того парня из сказки. Вот этими осколками до сих пор и притягиваются друг к другу такие, как мы.