– Сказать правду – если уж сказать совершенную правду, –продолжал Игнатий, – у нас с отцом не самые лучшие отношения. Старик никогда немог понять, что хоть питаться поневоле приходится действительностью, нозадаваться идеалами – тоже значит жить! Он полагал, что я веду мелкую,рассеянную жизнь, ничем не занимаюсь, бегаю по вечеринкам и балам, где блещуэпиграммами и ловкостью обращения. Да, что и говорить, я сделался человеквполне светский. Ведь правда же, Ирена? Как воспитанник юнкерского училища,отлично говорю по-французски, знаком со старою и новейшею французскойлитературой, а равно и с корифеями отечественной словесности. Этикет всякий такизучил, что от зубов отскакивает! А отец все-таки считал меня как бы человекомнестоящим! И все почему? Потому что я не желал вникать в его жизнь,уподобляться этому барству неразумному. В деревне ведь как? Тщатся во всемподражать городским вельможам, тратят на обучение своих дворовых огромныеденьги: поварскому искусству отец посылал обучаться своего кашевара, так двестирублей уплатил! Дворовую девку мыть нарядные платья учили – тоже будь здоровденег вбухали. А толку во всем этом – чуть. С народом нашим вы ведь знаете как?Глупы, тупы, ленивы все до крайности! Непременно нужно, чтобы управитель-немецсо шпицрутеном стоял над душой, тогда только дело пойдет, тогда и в полевовремя выйдут, и, готовясь к новому спектаклю (у отца отменный театр изкрепостных людей, я вам не говорил?), станут репетировать старательно, хоть понеделе будут речитативом говорить. Но это все из-под палки! Кругом невежество,это нежелание учиться, развиваться. Слыхали, что было при последней холере?Народ убивал докторов, веря, что они отравляют колодцы. Однажды толпаостановила карету, в которой везли больных в лазарет, разбила ее, а больныхосвободила, чтоб дома померли, – ну и других заразили. Дурость, дурость! –выкрикнул Игнатий с таким ожесточением, что Ирена незаметно отодвинулась.

Ей вдруг как-то не по себе сделалось. Игнатий все-такистранный: то обличал господ, которые своих людей утесняют, то народ дуракомчестит. Не понять, чего он хочет. И почему с таким пылом выкрикивает:

– Да, я играл! И, не скрою, случалось, проигрывал! Ну акакая разница, куда деньги всаживать? В зеленое сукно либо в какие-тосельскохозяйственные новации? Вследствие всех его затей свободных денег у негоникогда не было, случались времена, когда отец за неуплатою опекунских залоговна время оставался с пустым карманом, так что принужден был срочно продаватьчто-нибудь из имений, какой-нибудь лесок, лошадей, коров, крестьян целымисемьями, а то и брать взаймы у племянника… Мне задерживал выплаты карманныхденег! – Голос его дал обиженного петуха.

– У племянника? – переспросила Ирена. – Стало быть, у васесть кузен? Вы никогда не говорили… А родные братья и сестры у вас есть?

Игнатий вдруг покраснел, да так, что нежная кожа щексделалась багровой, чудилось, вот-вот кровь брызнет.

– Бог миловал, – буркнул он с явной неохотою. – Кузен же –да, есть, Колька Берсенев, дурак и сволочь порядочная. Богат как скотина,оттого и полагает себя вправе всех учить да поучать. Ох, натерпелся я от него смалолетства. Он ведь когда-то жил у нас в Лаврентьеве, учителя у нас были одни,общие, так он, бывало, задания все выполнит в минуту, способная сволочь, апотом давай меня изводить: мол, деревенщина ты и есть деревенщина, мозгов-тотебе не прикупили…

Игнатий осекся, словно спохватившись, и встревоженно глянулна Ирену, которая как воззрилась на него изумленно, так и не сводила глаз. Онаи не предполагала в своем супруге такой глубины ненависти к кому-то, тем пачененависти, основанной на глупых детских обидах. Это все равно как если бы Иренаненавидела своего угнетателя-брата за все его детские причуды! Он ведь рос воврожденном убеждении, что всякая женщина – игрушка для мужчины («Весь в отца!»– говорила матушка), а кто был для него самой доступною игрушкою? Конечно,сестра, которая была младше на год и с которой он держался так надменно игрубо, словно пророк с учеником-придурком. Наверное, этот Колька Берсенев былвесьма схож со Стасиком Белыш-Сокольским. Но гораздо сильнее задело Иренунебрежное упоминание Игнатия о сводных сестрах. Стало быть, у них разныематери. Что ж, дело обыкновенное, если Лаврентьев женился, оставшись вдовцом сребенком, однако уж слишком покраснел Игнатий. Что-то в его ответе крылосьцинично-неприличное, и, кажется, Ирена догадывалась, что же именно. УЛаврентьева были крепостные любовницы! Само по себе дело тоже обычное, хоть иосуждаемое порядочными, благородными людьми. Ведь тут все происходит поединоличному желанию господина, девушка – его собственность и противиться неможет. И на таких девицах потом никто не женится, ни мужики, ни, разумеется,сам барин. Конечно, поступок отвратительный, принуждать девушку – это, можносказать, насилие, однако Ирена первая бы возмутилась, прослышав, что кто-то изее знакомых или незнакомых женился бы на крепостной лишь из-за того, чтообесчестил ее. В конце концов, у девушки всегда есть выход – например,утопиться. Все-таки честь – это первое, и если уж не удалось соблюстиневинность до брака, жить, конечно, не стоит.

Ирена целомудренно поджала губки. Надо постараться вЛаврентьеве держаться как можно дальше от этих незаконных детей графа, прижитыхот крестьянок! Впрочем, где ей с ними придется общаться? Им место в хлеву, вкурной избе или где там еще живут мужики, в крайнем случае – в людской. Иренатак и передернулась. Нет, никого из этих «сводных» Игнатия она не намеренатерпеть в том доме, где будет жить. Однако каково Игнатию было видеть их, знатьо них! Он такая тонкая, чувствительная натура, принимает все так близко ксердцу! Вот сидит с совершенно убитым видом: наверняка мучается оттого, чтостоль необдуманно брякнул об этих незаконных и оскорбил стыдливость Ирены.

Конечно, благовоспитанной девице даже думать немыслимо отаких понятиях, как «насилие», «блуд», «незаконнорожденные дети», «любовница»,она и слов-то этих знать не должна! Однако Ирена оставит при себе свои тайныезнания, которые, как это ни странно, ее не столько оскорбили, сколько… сколькосняли изрядную тяжесть с ее души. Что же, что она из дому сбежала, обвенчавшисьтайно? Что же, что предавалась недозволенным ласкам в карете? Зато самустрашающий граф Лаврентьев, за благословением которого она едет с такимтрепетом, истинный распутник! Граф теперь может метать громы и молнии в нее и всына, но напрасно он будет ждать, что Ирена хлопнется ему в ноги или вовсе вобморок. Она будет спокойна и холодна, и этот человек непременно почувствует,что перед ним не какая-нибудь там расчетливая охотница за графским титулом иденьгами (которых, возможно, и вовсе нет из-за очередного… как это?..опекунского подлога? Нет, залога!), а гордая женщина, способная сама решатьсвою судьбу!

Она распрямила плечи и уставилась в окошко.