– Как так – решили? – наконец возмущенно, срываясь накакой-то петушиный хрип, воскликнул он. – Кто это решил меня не встречать ивместо эскорта прислать мне с графинею такую позорную телегу? Да я за такое… дая… знаешь ли ты, что я сейчас с тобой сделаю, коли ты осмелился мне дажесказать такое?!

– Ну что ж, давай, коси малину, руби смородину, – пожалплечами Емеля, похоже, ничуть не убоявшийся этого взрыва негодования. – Чеговалишь с больной головы на здоровую? Я, что ль, распорядился не по твоемухотению? Адольф Иваныч у нас главный управляющий – его воли и есть наказ.

– Какой еще Адольф? – гневно выкрикнул Игнатий. – Не знаюникакого Адольфа!

– Вестимо, не знаешь, – покладисто проговорил Емеля. – Его вЛаврентьево всего лишь год как наняли, ты в эту пору уже в санкт-петербурхахобретался.

– Батюшка мне ни про какого Адольфа не сообщал, – не безобиды поджал губы Игнатий, на что Емеля с прежней рассудительной покладистостьюответствовал:

– А их сиятельство, верно, сочли: на что дитяти головупустяшностью всякою забивать? Меньше знаешь, лучше спишь.

– Одному удивляюсь, – заносчиво произнес Игнатий. – Как этобатюшка позволил, чтобы какой-то там Адольф позволил себе так меня унизить?!Как он не воспротивился, увидев сию колымагу? Или не заметил? Да здоров ли он,я все позабываю спросить?

Емеля раз или два хлопнул глазами, которые внезапновытаращились до вовсе уж ненормальных пределов. Глядя на него, Ирена впервыеполностью осознала смысл выражения: глаза на лоб вылезли.

– Софокл, да полно тебе рожи корчить! – нетерпеливовыкрикнул Игнатий. – Болен, что ли, отец? Ну, и каково он? Не удар ли?

Емеля шлепнул губами, но изо рта его вырвалось только слабоешипение.

– Что? – крикнул Игнатий, еще пуще побагровев. – Что сбатюшкою?!

– Так ведь он… уже месяца два… преставился! – кое-каквыговорил Емеля. – Разве ты не знал?

Игнатий стоял недвижим. Ирена зажала рот рукой, увидев,каким бледным сделалось его только что налитое кровью лицо.

– Не знал… – наконец-то смог он выдавить сквозь посеревшиегубы.

– Царство небесное их сиятельству! – Емеля размашистоперекрестился. – Вот уж кто, думали, вечен и бессмертен! Однако все мы конечны,и баре не менее мужиков. – Он снова перекрестился, и голос его постепенноутратил приличную печальному известию тихую скорбь и патетически возвысился: –А что? Али они не из той же глины Господом слеплены?

Ирена его, впрочем, и не слушала. Испуганно простерла руки кИгнатию, едва не рыдая от жалости к нему. У нее и самой заболело сердце отвнезапности страшной вести – что же должен был испытывать Игнатий? Одно дело –с детским жестокосердием мечтать о том, как со смертью отца он будет сам себехозяином, другое дело – столкнуться с этой смертью лицом к лицу… Нет, посмотретьей как бы вслед. Еще неизвестно, что тяжелее перенести Игнатию: весть о кончинеотца или пренебрежительное молчание управляющего. Как этот мерзкий Адольфпосмел не сообщить молодому господину о случившемся? Впрочем, может быть, тутвиновна почта? Надо надеяться, Игнатий накрепко проучит нерадивого негодяя,слишком о себе возомнившего, а еще лучше – вовсе его уволит… нет, с позоромвыгонит взашей!

Ирена даже поразилась, откуда у нее вдруг взялась такаяненависть к совершенно незнакомому, ни разу не виденному человеку. И, главноедело, ненависть эта вспыхнула совершенно некстати: сейчас надобно не об Адольфекаком-то там думать, а утешить своего молодого мужа, пережившего страшноепотрясение!

Она шагнула к Игнатию, желая обнять, поцеловать этипрекрасные, полные слез глаза, погладить понурую чернокудрую голову, сказать,что горе – это, конечно, горе, но он теперь не один на свете, есть существорядом, которое разделит с ним все горести и все печали, однако запнулась,удивленная. В лицо Игнатия вернулись краски, плечи его распрямились.Чернокудрая голова вовсе не была печально опущена, сверкающие глаза былисовершенно сухими, и вообще – он ничуть не напоминал раздавленного бедою,осиротелого сына.

– Ах ты Софокл чертов! – вдруг проговорил он, обращаясь кЕмеле низким голосом, какой бывает у человека, пытающегося скрыть так ирвущееся наружу возбуждение. – Такая новость… а ты все вокруг да около!Напился, да? Вот погоди – я из тебя дурь повыбью. Ты у меня не забалуешь, какпри батюшке! Никто не забалует! – вдруг выкрикнул он, потрясая кулаками, иосекся, опустил руки. Суматошно оглянулся, словно устыдившись.

Емеля, оглаживая переполошившуюся мохноногую лошадку иобращаясь как бы к той, примирительно молвил:

– Ладно, ваше сиятельство, уж будя вопеть-то, давай,повелевай, на ком далее поедешь: на мне али на прежнем кучере?

– Выгружай вещи, Софокл, да поскорее, – приказал Игнатий. –Какая ни есть развалюха, а все ж своя. Но этот ваш Адольф Иваныч мне дорого заплатитза нее… дорого! Кстати о плате: ты уж не сердись на меня, – просительнообратился он к наемному вознице, который с разинутым ртом наблюдал запроисходящим. – Мы, конечно, уговаривались до Лаврентьева, однако у меня денегтолько за полдороги заплатить, а больше нет.

Кучер, обретя наконец дар речи, возмущенно заблажил, однакоИгнатий внезапно вспомнил о своем графском достоинстве и так грозно выкатилглаза, так взревел:

– А ну, пшел прочь, дурак! Вот я тебя!.. – что обиженныйвозница счел за благо убраться восвояси, даже не пересчитав монет, которыхссыпал ему в горсть Игнатий, а свое отношение к свершившемуся выразил особеннойгрубостью, с которой побросал привязанный к задку его повозки багаж.

Емеля даже закряхтел, увидев эту гору, однако Игнатий непреминул по-новому, по-графски, рыкнуть и на него, а потому вещи довольно спорооказались погружены заново, накрепко увязаны – и Ирена не успела опомниться,как оказалась сидящей рядом с мужем в очередном экипаже, внутренность которогоотличалась от прежнего только тем, что сиденья и стенки были обиты не ржавой,потрескавшейся кожею, а до лысин протертым линялым трипом[6] неопределенногоцвета да пахло в карете не мышами, как в прежней, а застарелой плесенью.

Игнатий так и не сказал ей ни слова. Едва Емеля уговорилмохноногую, которая все еще не пришла в себя с испугу, тронуться с места, оноткинулся на спинку и закрыл глаза. Ирена, по обыкновению забившись в уголок,исподтишка на него поглядывала.