чтобы закончилась война… о сухарике. А некоторые — просили вернуть сестренку, братика или маму и слышать это было больно до слез. Ленинград вступал в тысяча девятьсот сорок второй год. Не сдавшийся город боролся и Гермиона боролась вместе с ним.

Под звук метронома, под стихи Ольги Берггольц, под сводки Совинформбюро город боролся. Гермиона начала постепенно забывать Хогвартс, даже родители ей казались чем-то… нереальным. Все чаще накатывала усталость, но нужно было работать, чтобы жить и девочка работала. Гермиона работала, к середине января уже не уходя домой. Она ложилась в углу цеха и спала несколько часов между сменами, а рядом спала и тетя Зина, ставшая настоящей мамой за это время. Требовательная, жесткая, когда было нужно, но вместе с тем бесконечно добрая и ласковая, она стала идеалом матери для Гермионы.

Голод, холод, усталость… Серыми тенями скользили по улицам люди. Поползли слухи о том, что появились каннибалы, отчего Гермиона теперь даже боялась выходить с территории завода. Но тетя Зина, превратившаяся почти в скелет, находила доброе слово для девочки, выглядевшей ничуть не лучше. Теперь Гермиона понимала, что такое «алиментарная дистрофия», не понимая, как Гарри смог удержаться тогда, в Большом зале Хогвартса. Она осознавала теперь очень многое.

За окнами цеха проходил январь…

Глава 7

Тетя Зина умерла внезапно. Она просто не проснулась утром, Гермиона даже не поняла поначалу, что произошло. Не добудившись женщины, ставшей для нее всем, девочка сначала попробовала заплакать, но прошедшее время просто зачеркнула все эмоции. Голод, трупы на улицах, бесконечные саночки… Все это просто укрыло Гермиону изнутри мягкой подушкой.

Вздохнувшая девочка взяла карточки тети Зины, чтобы отоварить хлебом, потому что больше их не будет. Нужно было собираться на завод, а еще — отвезти тетю, ставшую за это время мамой, на Охтенское кладбище. Но прежде всего — завод. С телом в промерзшей квартире точно ничего не случится. Скушав кусочек хлеба, Гермиона двинулась на улицу.

— Зина все? — сразу же все понял встреченный мужчина из жилконторы. Однорукий Самуил Федорович увидел девочку, выходившую в одиночестве. Все и так было ясно.

— Я ее отвезу, — проговорила Гермиона. — После смены.

— Иди, дочка, работай, — покачал головой мужчина. — Мы сами отвезем.

— Спасибо, — прошептала девочка, отправляясь в свой ежедневный путь. Смысла возвращаться домой больше не было.

На заводе ее даже ни о чем не спросили, все было ясно. К Гермионе подошел мастер — дядя Саша, так его звали все дети, хотя детьми они уже не были. Голод, холод, умирающие вокруг люди, бомбы и снаряды лишили их этого детства. Едва стоя за станком, девочка вытачивала болванки снарядов, надеясь на то, что рано или поздно блокада закончится. Придут «наши», прогнавшие уже немца от столицы, и будет много хлеба.

Гермиона слушала Ленинградское радио, желая отомстить фашистам за все, что они натворили: за детские маленькие тела, за бомбы, падающие с неба, за… за все. Хлеба неожиданно стало меньше, отчего девочка поняла — тетя Зина отдавала ей свой хлеб. Как… Гарри? Гермиона осознавала, какой дурой была, не понимая, чем делится с ней мальчик. Самой большой драгоценностью на свете, с трудом отрывая от себя.

«…О том, чтоб не прощала, не щадила,

чтоб мстила, мстила, мстила, как могу,

ко мне взывает братская могила

на охтенском, на правом берегу».Ольга Берггольц

И будто вторя злым, яростным строкам Ольги Берггольц, Гермиона точила снаряды, буквально представляя, как они будут рвать тела проклятых фашистов. Просто на куски будут рвать, за всех! Но даже на ненависть сил не было, усталость все нарастала. Гермиона понимала — рано или поздно она упадет у станка, как Ритка из второго цеха и ее увезут на саночках в последний путь. Сожаления не было. Ничего не было, только снаряды, завод, хлеб и воздушные тревоги.

— Машка, — позвал ее мастер. — Кинотеатры открылись, вот тебе билет.

— Дойду ли… — прошептала девочка.

— Дойдешь, — все понял немолодой мужчина, похожий на скелет, как и все они. — Сейчас цех организуем и пойдем все вместе.

— Спасибо, — тихо произнесла Гермиона, промеряя глубину борозды. До нормы оставалось еще три заготовки, а там можно будет и отдохнуть — чуть чуть, совсем немного. Отдохнуть, съесть кусочек хлеба.

— В столовую зайди, — посоветовал мастер. — Ты все равно на заводе живешь, а там будет и хлеб, и еще чего от щедрот. Сегодня студень обещали.

Студень был блюдом неизвестно из чего. Когда-то давно Гермиону бы вырвало просто от вида этой массы, а теперь она что только не ела. Нужно было кушать, нужно было пить, просто, чтобы жить. Зачем ей нужно жить, девочка не думала — сказали «надо», значит надо. На этом ее размышления заканчивались. Надо поесть, надо причесаться, надо встать, надо идти, надо работать, надо жить…

Гермиона понимала — если бы не Гарри, она и не выжила бы. За это девочка была благодарна мальчику, выставившему все игрой.

В промерзшем кинотеатре показывали минувшее время — «Ленинград в борьбе», так называлась картина. Недоумевая, зачем это все показывают им же, Гермиона смотрела, узнавая, в том числе, и знакомые места. Глядя на упрямо идущих людей, девочка вдруг поняла — они выжили, город выжил, не смогли его задушить проклятые фашисты. А еще она поняла — это увидит вся страна, как они боролись и жили, и только от этой мысли Гермионе стало чуточку теплее.

Девочка приняла эту страну, людей, ее окружавших, как родных приняла. Ведь она была совсем чужой тете Зине, а та заботилась о ней, и даже отдавала самое ценное — хлеб. Дающий жизнь маленький ломтик, ценней всего золота на свете. И Гермиона менялась, менялась с каждым днем, с каждой ночью, с каждым артобстрелом, уже не вздрагивая от громких взрывов.

«О ночное воющее небо,

дрожь земли, обвал невдалеке,

бедный ленинградский ломтик хлеба —

он почти не весит на руке…»Ольга Берггольц

Женский голос из репродуктора рассказывал о том, что девочка видела и сама, но он делал главное. Самым главным было понимать — они не брошены, не одни! И Гермиона понимала это. «Дорогой жизни» шел в осажденный город драгоценный хлеб, горючее, металл… Каждый день сквозь метели, огонь и дым героические люди везли жизнь Ленинграду. Политработники, днем также стоявшие у станков, а вечерами рассказывавшие измученным людям о том, что страна борется, тоже давали надежду: придет день и