матери. Не знаю… В тот день, 13 марта 1944 года, коллега предупредил моих сестер на авиньонском рынке, он сказал им, что нас арестовали, папу, Жильбера, моего племянника и меня, и что им ни в коем случае нельзя идти домой. Моя мать и двоюродная сестра всю ночь прятались в одной из комнат.

Мне хотелось бы знать, что произошло на самом деле. Я пыталась задавать вопросы близким… Сегодня я лишь удивляюсь, как тот, кто на нас донес, и кто, несомненно, узнал, где мы оказались, смог с этим жить. Но я всегда знала, с того самого дня, как меня освободили, с того момента, как я физически обрела способность размышлять, что не буду возвращаться к этой истории. Не из чувства стыда, а чтобы не раздражать окружающих.

Мое возвращение домой не прошло незамеченным: все хотели увидеться со мной, но никто не спросил, что я чувствую, через что мне пришлось пройти, люди просто приходили посмотреть на депортированную. И каждый хотел посоветовать выдающегося врача. И булочника с булочками.

Я вспоминала, как мама постоянно рассказывала нам, когда мы были маленькими, о Первой мировой, об обстрелах Парижа из «Большой Берты»[26]. Ужасающий шум, разбитые окна… Как нас раздражали ее рассказы!

Я никогда и ни с кем не обсуждала эту тему, даже с мужем. Я никогда не говорила ни своему сыну, ни кому-либо из внуков: «Ешь! Если бы ты побывал там, где побывала я!».

Я начала рассказывать о том, что пережила, благодаря режиссеру Стивену Спилбергу. После выхода «Списка Шиндлера» он создал специальный фонд и отправил в Европу молодых людей для сбора свидетельств депортированных. Полагаю, их список был предоставлен Сержем Кларсфельдом[27]. Однажды у меня дома раздается звонок. Я отвечаю, что мне нечего сказать. На том конце линии так настаивают, что я сдаюсь: «Ладно, приходите, если можете позволить себе терять время!».

Впервые я вынуждена снова вспоминать о том, что со мной было.

А я такой человек – либо все, либо ничего.

Тогда же, в начале 2000-х, я впервые открыла дверь Союза депортированных Освенцима на авеню Пармантье, недалеко от моего дома. Я вдова, больше не работаю. Встречи проходят каждый четверг: на них приятная атмосфера. Союз организует поездки школьников в Освенцим и Биркенау в сопровождении некогда депортированных. Однажды один из них заболевает и мне задают вопрос, не могла бы я заменить его? Первая реакция – отказаться. Я довольно застенчива, не имею образования… Что я могу рассказать этим школьникам? Я не хожу в музеи, редко бываю в кино, еще реже в театре… Я не могу рассказать ничего особенного. Это не для меня.

04:30 утра: встреча в аэропорту Парижа «Шарль-де-Голль». Пункт назначения – Краков. Я не нервничаю, это не в моем характере. Я здесь – ну и хорошо, я рада. На улице темно. Меня представляют учителям, ученикам. Я для них – необычный человек, депортированный. Это придает мне важность: я с этим никогда не сталкивалась, и мне это нравится. Нам примерно час ехать на автобусе из аэропорта Кракова до лагеря Биркенау, я одним ухом слушаю польских гидов, которые рассказывают старшеклассникам о своей стране, ее истории, географии, словно это имеет какое-то отношение к цели путешествия… И вдруг я слышу: «А теперь слово Вам, Жинетт!». Я закрываю глаза. Не знаю, о чем рассказываю и как долго это длится, но мы уже прибыли, а еще один депортированный, обаятельный мужчина, так и не успел рассказать свою историю.

Я не возвращалась в Биркенау 55 лет. Однако я в мельчайших подробностях все помню. Прибыв на место, испытываю шок: «Нет, – восклицаю я, – тут все не так!». Я представляю себе вонь, представляю, как кругом копошатся люди. Все знают, что этого больше нет. Но для меня есть. Я вижу этот лагерь таким. Переживаю при мысли, каким увидят лагерь посетители, пришедшие сюда в одиночку, без гида… как они смогут увидеть дым, крики, тесноту? Десятки тысяч людей, которые работают, бегут, падают? Ничего этого больше нет. Дорожки начисто выметены, кругом гравий, резиновый коврик, чтобы посетители не ступали по грязи. Но грязи в любом случае больше нет. И ни единой живой души, кроме небольших групп школьников. Бараки отремонтированы, заходишь – и все выглядит безупречно, никто даже не подумал положить на нары манекен.

Я не испытываю никаких чувств.

Я говорю себе, что вернулась сюда впервые, поэтому и ищу глазами то, что тут было, все из-за этого… Но так повторяется каждый раз, я приезжаю «туда», и – ничего, это совершенно обычное место, это не то место. Биркенау превратился в декорации. Тот, кто не знает историю лагеря, может не разглядеть здесь ничего.

Возвращаясь сюда, я всегда говорю школьникам: «Начнем с того, что вы закроете глаза, закрывайте!» И я повторяю им: «Под каждой из ваших ног – по мертвецу».

В течение всего визита я думаю только об одном: узнаю ли я это место? Я пытаюсь узнать. Мне кажется, что я узнаю, но потом оказывается, что нет. Я ничего не узнаю, вообще ничего. У меня два номера блоков, которые Марселин назвала перед отъездом, я их уже не помнила. Карантинный блок, номер 9, и похожий на него, где мы работали, 27-й. Девятый ни о чем мне не говорит, но они все устроены одинаково. Двадцать седьмой: я наконец припоминаю все эти эшелоны. Депортированным в Биркенау запрещалось смотреть на прибывающие поезда. Нам приходилось возвращаться в бараки. Но в конце 1944 года эшелоны стали приходить настолько часто – вагоны и вагоны с депортированными из Венгрии – что вместо работы нам приходилось постоянно возвращаться в бараки. Тогда-то мы их и увидели. Я вижу себя перед своим бараком – я наблюдаю за поездами. Я вижу, как дети спрыгивают вниз. Я думаю: через два часа вы превратитесь в дым.

Марселин была права: 27-й блок недалеко от путей. Но я не знала, что он также располагался рядом с газовыми камерами. Место, где он находился, было замаскировано, и нам запрещали к нему приближаться. Мы видели, как оттуда валил дым. Я думаю, воспоминания о запахе в лагере сохранились у всех депортированных: смесь грязи и сожженной плоти (но мы этого не знали).

В Освенциме все не так. Освенцим – музей. Все эти витрины с массой волос, тоннами обуви, очками, одеждой для малышей… Безусловно, все это производит впечатление. Как много школьников выходит из помещения, потому что им становится дурно? Мне