и занялся такой работой или такой игрой, закончив которую обычно ложишься спать, когда погода на дворе стоит скверная, так что сам бог велит не выходить из дому, когда ты уже так долго просидел за столом, что своим уходом сейчас удивил бы, когда и на лестнице уже темно и парадное заперто, а ты, несмотря на все это, с внезапным недовольством встаешь, меняешь халат на пиджак, сразу оказываешься одетым для выхода, объявляешь, что должен уйти, и после краткого прощанья уходишь и вправду, вызвав у оставшихся большее или меньшее, в зависимости от поспешности, с какой ты захлопнул за собой дверь, раздражение, когда ты приходишь в себя на улице и все части твоего тела отвечают на эту уже нежданную свободу, которую ты им дал, особой подвижностью, когда чувствуешь, что одним этим решеньем ты собрал в себе всю отпущенную тебе решительность, когда с большей, чем обычно, ясностью понимаешь, что ведь у тебя больше силы, чем потребности легко совершить и вынести самую быструю перемену, и когда так шагаешь по длинным улицам – тогда ты на этот вечер полностью отрешаешься от своей семьи, она уходит в бесплотность, а сам ты, до черноты резко очерченным монолитом, вовсю подхлестывая себя, поднимаешься к истинному своему облику.

Какое-то время он спал и писал в проходной комнате родительского жилища. По одну сторону располагались гостиная и столовая, из которых угрожающе доносился голос отца – особенно громкий, когда по вечерам играли в карты. С другой стороны находилась спальня родителей. Разумеется, покой в этой проходной комнате Кафка обретал, лишь когда все остальные засыпали. Но в остальное время крайне чувствительному к шуму Кафке выносить все это удавалось с большим трудом. Поэтому в 1912 году он публикует в журнале «Гердеровские листки» короткий текст под названием «Большой шум»:

Я сижу в своей комнате – шумной штаб-квартире всего жилища. Я слышу, как хлопает каждая дверь, и сквозь их грохот можно расслышать разве что шаги того, кто бегает сквозь них, а еще мне слышно, как захлопывается дверца кухонной плиты. Отец через двери вламывается в мою комнату и пронизывает ее насквозь в волочащемся домашнем халате, из печи в соседней комнате выскребают золу, Валли из прихожей перекрикивается с отцом, слово за словом, почистили ли уже отцовскую шляпу <…>. Отец ушел, и теперь становится слышно менее сильный, более рассеянный, более безнадежный шум, создаваемый голосами двух канареек. Еще и прежде мне приходила мысль, а теперь о ней напомнили канарейки, не стоит ли мне приоткрыть дверь, проскользнуть через ее узкую щель в соседнюю комнату словно змея и так, пресмыкаясь, просить своих сестер и их служанок разрешения полежать в покое.

Он раздумывает, не попросить ли о покое сестер, хотя больше всего шума производит отец. Вновь проблема отцовского авторитета.

Отец Кафки – Герман – был сыном еврея-мясника и свое трудное детство провел в Богемии, откуда затем, в семидесятых годах, переехал в Прагу и женился на Юлии Лёви, происходившей из состоятельной семьи раввинов. Юлия была до некоторой степени образована, разбиралась в искусстве и вела жизнь благочестивой иудейки. Для отца же религия имела значение лишь как средство укрепить семейные связи, но в остальном он относился к ней с недоверием, а в деловых вопросах оставался холодно-расчетлив. В его характере крепко утвердился реализм, благодаря которому, как он считал, он смог достичь успеха на жизненном поприще и улучшить свое социальное положение. Всего этого он добился собственным трудом. Торговля пряжей, хлопком и текстилем шла столь хорошо, что ему удалось открыть галантерейный магазин на Староместской площади в Праге – место весьма престижное. Он ожидал, что сын продолжит социальное восхождение, а вот его литературных увлечений совершенно не понимал. Для него они были всего лишь отвлекающей от дела игрой, признаком неприспособленности к жизни.

Францу Кафке приходилось с этим упреком жить. Но сколь слабым и ничтожным он ни чувствовал себя перед отцом, он ни на шаг не отступил от своего превыше всего ценимого увлечения писательством. Литературное творчество для него – святая святых. Никто – даже отец – не мог этому помешать. «Бог не хочет, чтобы я писал, но я должен»[52] – так он говорит в письме своему другу Поллоку, а позднее в «Письме отцу» скажет: «Тем не менее мой долг или, вернее, весь смысл моей жизни состоит в том, чтобы охранять их (попытки сочинительства), сделать все, что только в моих силах, чтобы предотвратить всякую угрожающую им опасность, даже возможность такой опасности».

В длинном и неотправленном «Письме к отцу» Кафка выставляет все так, будто его сочинительство – реакция на властные притязания отца. Но уверенная и сознательная защита писательства все-таки не оставляет сомнений, что литературное пристрастие Кафки – нечто большее, нежели всего лишь упрямая реакция на отца. Писательство для Кафки – это не просто убежище, но и любимый край. Оно не просто открывает дорогу туда, где можно уединиться; оно окрылено духом превосходства. Временами он чувствует бесспорное превосходство над отцом благодаря «большим надеждам, которые я возлагал на себя»[53].

Семья его совсем не занимала. Днем родители были привязаны к магазину, по вечерам после ужина играли в карты, в чем Кафка участия не принимал. Совсем избежать семейных обязанностей он не мог, хотя они и претили ему. Когда в 1912 году отец взялся помочь зятю с открытием небольшой асбестовой фабрики, он и Кафку привлек в качестве компаньона, и все ожидали, что тот тоже будет заботиться о предприятии. Кафка понял, что и без того скудного времени для письма стало еще меньше, и как мог уклонялся от дела. Вмешался Макс Брод, которому удалось сделать так, чтобы Кафку освободили от обязанностей по фабрике. Но, мучимый угрызениями совести, он довольно долго боялся попадаться отцу на глаза.

Макс Брод тем временем стал ему самым близким другом. Они познакомились в октябре 1902 года в «Зале для чтений и выступлений» – образовательном учреждении, организованном усилиями немецко-еврейских студентов Праги. Макс Брод – в то время новоиспеченный восемнадцатилетний студент – выступал там с докладом о Шопенгауэре, которого он противопоставил «мошеннику» Ницше. Подобные нападки на своего излюбленного философа Кафка, находившийся в числе слушателей, оставить без возражения не мог. По пути домой он втянул Макса Брода в беседу, из-за которой они полночи гуляли вдвоем по пражским переулкам и горячо, но уважительно спорили о Ницше и Шопенгауэре, так и не прийдя к согласию. Не удалось им этого и