тревожить <…>, он приехал бы <…>, но он бы чувствовал себя принужденно и ущербно, вероятно завидовал бы мне и, явно недовольный и неспособный от этого недовольства отделаться, вернулся бы к себе один. Один – понимаешь, что это значит?»

Излишняя тактичность Георга в адрес друга спровоцировала недоверие невесты: «Если у тебя, Георг, такие друзья, то лучше бы тебе и вовсе не жениться».

Растущее недоверие со стороны невесты подтолкнуло Георга решительнее взяться за осуществление брачных замыслов.

Все это проносилось в голове у Георга воскресным утром, все это он живо представлял, пытаясь найти себе оправдание. Но ему это никак не удавалось в полной мере. Что-то все равно не клеилось, и от этого чувства ему хотелось избавиться. Поэтому он собрал волю в кулак и все-таки написал другу о женитьбе.

Но почему именно теперь, а не раньше? Разве причины его нерешительности куда-то подевались? Нет, они не исчезли, а вышли на первый план – вот что ему внезапно стало понятно. Ему просто не хватало смелости говорить с другом откровенно: «Пускай принимает меня таким, какой я есть <…>. Не перекраивать же себя ради дружбы с ним лучше, чем я есть».

Георг хочет показать себя таким, каков он есть, без покровов, без всей этой наносной деликатности. Он делает над собой усилие. Но, очевидно, прямота ему не дается. Если до этого он молчал о свадьбе, то теперь перегибает палку и выставляет дело так, будто сообщением о ней преподносит другу подарок.

Если что и поменялось в дружеских отношениях, пишет он, так это то, что «отныне ты во мне вместо обыкновенного друга обрел друга счастливого», а в лице невесты – еще одного «искреннего друга». Это ложь, ведь невеста высказывается о друге скорее скептически.

Георг делает над собой усилие, желая вновь обрести откровенность в отношениях с другом, однако, сам того не замечая, все равно остается неискренним. Но зато он объясняется перед читателем.

Это можно сказать и о втором усилии, которое предпринимает Георг: с письмом в руке он отправляется в дальние комнаты жилища, чтобы повидать отца, которого навещал лишь изредка. Почему именно теперь? Мотивы и этого поступка остаются ему неясны. Что-то толкает его.

Если до этого Георг, углубившись в себя, сидел перед окном и размышлял о только что оконченном письме другу, теперь, встав из-за стола и отправившись в комнату отца, он попадает в чуждый мир, в сферу, которую он больше не контролирует. Если до этого он показал себя человеком, который не слишком знаком с самим собой, то теперь он заплутал в еще менее знакомой ему действительности. Мир отца, которым, как ему мнилось в его первоначальной самоуверенности, он способен овладеть, теперь показал всю свою бездонность.

Георг уже давно не был в комнате отца и его поражает, насколько там темно, внешний вид отца удивляет его неряшливостью, под халатом обнаруживается несвежее белье. Но отец все еще производит впечатление гиганта, могучего человека, который сидит «развалившись и скрестив руки».

Сначала отец делает вид, будто ничего не знает о друге в России. Георг встревожен и подозревает старческую забывчивость. В нем просыпается участливость, и он тихо упрекает себя за то, что совсем перестал заботиться об отце. Он пытается пробудить в отце воспоминания о друге, о захватывающих историях, которые они друг другу рассказывали, и в одной из них упоминался священник, который во времена революционных беспорядков в России, стоя на балконе, вырезал себе на ладони кровавый крест и тем остановил возбужденную толпу. Пока Георг говорит со своим слабоумным отцом, тот как будто съеживается. Георг с чувством превосходства несет его на руках в постель. Отец же, словно малое дитя, играет с цепочкой сыновьих часов. Георга «охватывает ужас».

Затем – перемена. Георг пытается укрыть отца, но тот внезапно скидывает одеяло и вскакивает на кровати во весь гигантский рост: «Знаю, укрыть меня хочешь, яблочко мое, но я еще пока не укрыт! И хоть бы это были мои последние силы – на твою долю с лихвой хватит».

Соотношение сил резко меняется. Оказывается, отец в союзе с далеким другом. Отец кричит, что прекрасно знает этого друга и что такой сын был бы ему по душе. Георг же «осквернил память матери, предал друга и отца в постель засунул». И все только потому, что его невеста «юбки задрала».

С «шипением» в голове Георга проносится желание смерти отцу, чья беспрестанно растущая сила теперь, как кажется, охватывает собой все вокруг, даже далекого и одинокого друга. «Он же все знает, дурачок, он же все знает! Я же написал ему…» – триумфально заявляет отец, а затем швыряет сыну окончательный приговор: «Я приговариваю тебя к казни водой!»

Георг бросается из комнаты прочь, но в последний момент слышит, что отец с грохотом обрушивается. Затем Георг бежит из дома по улице и бросается в реку.

На первый взгляд, их отношения до некоторой степени ясны: именно отец отрезает сыну путь к обывательской нормальности брака и семьи. Поэтому, как представляется, здесь перед нами миф о препятствующем отце, ведь и сам Кафка свою личную неспособность – или нежелание – завести семью объясняет влиянием отцовской власти, когда в «Письме к отцу» говорит: «Но раз мы такие, какие есть, женитьба не для меня как раз потому, что эта область целиком принадлежит Тебе».

Поэтому приговор, который отец выносит Георгу, можно счесть наказанием за то, что сын со своими планами жениться дерзнул вторгнуться в «область, целиком принадлежащую» отцу.

Какая роль во всем этом отведена далекому другу? Он неустроен, в нем есть нечто чуждое, авантюрное. Кроме того, он одинокий неудачник, но главное – типичный холостяк.

Кафка чувствовал, что этот мир его манит. Этим объясняется его благосклонность к гениальному беспризорнику Ицхаку Леви, которого отец не желал видеть в их доме. Некоторые черты Ицхака, только что сумевшего выбраться из трудной ситуации, Кафка, несомненно, перенес на далекого друга. Со щемящим чувством – так сказано в рассказе – Георг видит перед собой образ друга, «затерянного в далекой России, <…> в дверях пустого, разграбленного магазина. Сейчас он стоял среди обломков полок, растерзанных товаров, рушащейся арматуры». Перед нами мир погромов, который Ицхак Леви знал по собственному опыту и о котором он рассказывал Кафке.

Но это еще и мир смятения, опасных глубин писательства, о чем Кафка упомянет в одном из поздних писем Максу Броду: в этом мире приходится иметь дело с «темными силами», с «вырвавшимися на свободу духами», с «сомнительными объятиями и всем прочим, что оседает