чувствовал, внезапно «начинают отдаляться от меня, чем больше я их слушаю»[64]. Он записывает в дневнике, как проходило представление, и детально описывает постановку: ему хочется понять, что же его так трогает, однако ему это никак не удается. Глядя непредвзято и без эмоций, многое кажется ему все-таки тривиальным и слабым. Он питает чувства к одной из актрис по имени Маня Чисик. Большое впечатление на него произвела история жизни Ицхака Леви: будучи сыном глубоко верующего отца, он самостоятельно освоил актерскую профессию, голодал и просил милостыню, изучал Талмуд, работал на фабрике в Париже, в составе бродячей труппы посетил Берлин, Вену, Цюрих. Жизнь, о которой обычно можно только прочитать в книге. Кафке, слушающему историю Леви, кажется, будто сам он даже не начинал жить.

Между ними завязалась дружба. Двумя годами позднее Леви, вновь оказавшийся в бедственном положении, пишет Кафке: «Вы единственный были добры ко мне, <…> единственный, кто говорил с моей душой, единственный, кто понимал меня с полуслова. Но и Вас я потерял <…>. Прошу, не сочтите, будто я в “бреду”, я говорю с хладнокровием мертвеца»[65].

Макс Брод был убежден, что «затерянный в далекой России»[66] и влачащий убогое существование друг Георга Бендеманна был списан с Ицхака Леви и что рассказ пропитан чувством вины, которое Кафка испытывал перед Леви за то, что не сумел ему помочь.

18 февраля 1912 года, незадолго до отъезда восточноеврейской труппы, Кафка организует поэтический вечер в зале торжеств Еврейской ратуши. Он открыл мероприятие докладом об идише, называя этот язык жаргоном. Основная мысль доклада в том, что ассимилировавшиеся евреи защищаются от восточных евреев, демонстрируя, по его мнению, «страх перед жаргоном»[67], за которым кроется простое непонимание. После этого Кафка пытается показать, что люди не хотят замечать того, что жаргон они как раз таки прекрасно понимают, но при этом намеренно его избегают. Но тот, кто не хочет понимать его, не понимает и себя.

Вы вплотную приближаетесь к пониманию жаргона, когда размышляете над тем, что внутри вас <…> действуют силы и взаимосвязь сил, дающих вам умение понимать жаргон на уровне чувства <…>. Но, если станется так, что жаргон овладеет вами, а жаргон – это все: слово, хасидская мелодия, самая суть восточноеврейского актера, – тогда вам не удастся обрести прежний покой. Тогда-то вы и ощутите единство жаргона по-настоящему и настолько сильно, что испугаетесь – но не жаргона, а самих себя. И вы не сумели бы вынести в одиночку этот страх, если бы жаргон не был в то же время источником уверенности в себе, которая выдерживает этот страх и оказывается сильнее него[68].

Вправду ли слушатели в тот вечер чувствовали именно так – в этом можно усомниться. Но для Кафки дело обстояло именно так: «жаргон» позволил ему лучше понять самого себя.

В это же время он приобщился к движению сионизма. Он познакомился с идеями Теодора Герцля, который хотел объединить евреев на их собственной земле, чтобы тем самым подвести черту под историей страданий диаспоры и, как он считал, положить конец унизительным и зачастую безуспешным попыткам ассимилироваться. Сначала он рассматривал в качестве такой гипотетической земли Уганду, но затем – а могло ли быть иначе – Палестину. Именно туда устремились миграционные потоки с востока, где нескончаемой чередой шли погромы.

У пражских евреев сионизм нашел немалый отклик, хотя для них планы создать национальное государство играли не столь важную роль, как стремление к религиозному возрождению иудеев. Не исключено, что все это совпало с блистательным появлением в Праге молодого Мартина Бубера, который продвигал разновидность хасидского сионизма. Позднее Кафка напишет Броду, что хасидские истории – «это единственное еврейское, где я <…> всегда и неизменно чувствую себя дома, во все остальное меня лишь заносит ветром»[69].

Макс Брод встретил сионизм с пылким энтузиазмом, а затем попытался увлечь и своего друга, который поначалу колебался и был настроен скептически. Но после знакомства с восточноеврейской труппой Кафка тоже открылся новому миру сионизма, впрочем так и не став по примеру Брода его деятельным сторонником.

Именно поэтому вечером 13 августа 1912 года в гостях у Макса Брода, где Кафка впервые повстречал Фелицию Бауэр, разговор шел о том, чтобы вместе отправиться в Палестину. Взаимный и поначалу осторожный интерес к сионизму стал почвой, на которой в этот первый вечер своего знакомства Кафка и Фелиция сблизились друг с другом.

Глава 3

Приворожить девушку с помощью письма. Первая встреча с Фелицией Бауэр. Творческий прорыв. «Приговор»: удивиться самому себе. Истина письма.

Летом 1912 года, с 28 июня по 6 июля, Кафка и Брод совершили железнодорожное путешествие из Лейпцига в Веймар. После того как договоренность издать «Созерцание» была достигнута, воодушевленные друзья отправились в Веймар, где у Кафки завязались непродолжительные романтические отношения с Маргаретой Кирхнер, дочерью кастеляна дома-музея Гёте. Чуть позже из санатория Юнгборн в Гарце он написал ей письмо, на которое она по соображениям приличия ответила открыткой. Кафка же рассказывает об этом своему другу в почти триумфальных тонах: «Но почему она пишет именно так, как мне хотелось бы? Как будто и правда можно приворожить девушку с помощью письма»[70].

История с Маргаретой Кирхнер оказалась скоротечной. «Приворожить девушку с помощью письма» на более длительный срок удалось только месяц спустя – ею была Фелиция Бауэр.

Кафка познакомился с ней 13 августа 1912 года дома у семьи Брод, с которыми незамужняя двадцатипятилетняя Фелиция состояла в отдаленном родстве. Она приехала погостить из Берлина, где служила стенографисткой в фирме диктофонов.

Два дня спустя – первая запись в дневнике: «Много думал – что за смущение перед написанием имени? – о Фелиции Бауэр»[71]. Неделю спустя более развернуто:

Г-жа Фелиция Бауэр. 13 августа, когда я пришел к Броду, она сидела за столом и показалась мне кем-то из прислуги. Меня совсем не заинтересовало, кто она такая, хотя мы сразу нашли общий язык. Костлявое и пустое лицо, не стеснявшееся своей пустоты. Открытая шея. Накинутая блуза. Одета была совсем по-домашнему <…>. Почти сломанный нос. Светлые, жесткие и некрасивые волосы, мощный подбородок. Пока садился, пригляделся повнимательнее, а усевшись, уже составил твердое суждение на ее счет[72].

Через четыре недели после первой встречи Кафка примется наносить это «пустое лицо» на свои письмена. Проекту «приворожить девушку с помощью письма» было положено начало.

Как уже упоминалось, отправной точкой стала