— Значит, удочка, — повторила Роз.

Но Эд Фигленд готов был упорствовать до конца в своих попытках завязать дружеские отношения. На следующий день разразилась гроза, и он поделился с Роз:

— Мама говорила мне, гром — это оттого, что ангелы катают шары в кегельбане.

— Почему вы все время шутите? — строго спросила Роз, не столько желая получить ответ, сколько пытаясь остановить его.

— Чтобы не было так страшно, — признался Фигленд.

Роста он был высокого, и ему пришлось сесть на корточки, чтобы продолжить разговор.

— Чего вы боитесь? — Сморщив нос, Роз снизу вверх глядела на скрючившегося перед ней взрослого.

— Шума боюсь.

— И сейчас боитесь?

— Немножко, — неуверенно произнес Фигленд.

— Гром не причинит вреда, — нараспев, как твердят заученное педантичные дети, заговорила Роз. — Молния может. Молния — это электричество. Электричество может даже убить. Никогда не суйте палец в розетку, а то вас ударит током.

— Значит, и ты боишься, — радостно подхватил Фигленд.

Роз уставилась на него, сердито сощурясь, словно он нечестным приемом загнал ее в угол, а потом задрала нос и с естественным чувством превосходства, какое дается только в детстве, заявила:

— Я боюсь только оборванцев в грязной одежде, которые выкрикивают на улице плохие слова и дерутся.

Миссис Беккер тоже старалась, как могла. Указав на орхидею в горшочке, она проворковала:

— Вот счастливое маленькое растеньице.

— У растения нет мозгов, — срезала ее Роз.

— Но оно может быть счастливым.

— Вы имеете в виду — здоровым.

Я не вмешивался, только слушал и ждал того вечернего часа, когда Милочка приходила за Роз и говорила:

— Пора купаться, Рози. — И моя суровая, настроенная на буквальное понимание всего и вся дочурка расплывалась в простодушной улыбке.

— Скажи всем «спокойной ночи», Рози.

— Спокойной ночи.

Миссис Беккер, улыбаясь, любовалась матерью и дочкой. Туристы, забравшиеся в гостиницу на край света под сенью пальм, у подножия вулканов, с удовольствием вспоминали о простых ежевечерних обрядах семьи, и это казалось им интереснее, чем пальмы и вулканы.

— Пора плавать, — подхватывала миссис Беккер.

— Не плавать! — рявкала в ответ Роз. — Купаться!

Эд Фигленд проходил как-то раз с полотенцем на плече через холл во время такого разговора, остановился и сказал:

— Когда я был маленьким, я боялся, что меня унесет в слив, если мама вытащит пробку.

Миссис Беккер тихонько рассмеялась, ласково похлопывая Эда по руке, словно и в ней его воспоминания пробудили отголосок детства, а Роз возразила:

— Не бывает таких маленьких, чтобы в слив проскочить.

Сидя в ванной, она снова разозлилась, едва услышав имя Фигленда, и заявила, что не хочет ни видеть его, ни разговаривать с ним. Роз не располагала словами, чтобы передать свои ощущения, но было ясно, что Эд Фигленд и миссис Беккер казались ей неразумными, поверхностными, пугающимися пустяков людьми, и это сочетание делало их ненадежными, неинтересными и неприятными.

— Не люблю их, — подвела итоги Роз.

С того дня они держались от Роз подальше. Фигленд обрадовался, когда к нему приехала жена, и они всюду ходили вместе в пестрых гавайках.

— Вот та девочка, про которую я тебе рассказывал, — показал он Роз жене.

Миссис Фигленд сердито посмотрела на Роз и ничего не сказала. Ей было уже все известно.

— Как хорошо, что мы не обзавелись детьми, — сказала она мужу. Они быстро сдружились с миссис Беккер и миссис Наджиби, я слышал, как они хихикают за едой и, взвизгивая, плещутся в бассейне.

Люди шептались, что два наших официанта, два друга, мечены одним и тем же увечьем: у обоих одна нога короче другой, у Уилниса — левая, у Фишлоу — правая, и они раскачиваются на ходу, перекашивая плечи. Гостям это казалось поразительным совпадением, но на самом деле эти двое познакомились в больнице, где было много людей с подобными проблемами, вместе лежали в отделении тазобедренной хирургии и подружились, когда выздоравливали. Общий недостаток скрепил их дружбу, объединил их, словно принадлежность к какой-то экзотической народности, однако подлинная связь таилась глубже. Об этом знал только я: связующие этих двоих узы тоже были своего рода уродством, но более причудливым, затрагивающим душу.

Оба они были сезонниками. С ноября по март и в «золотую неделю» на рубеже апреля и мая, когда в гостиницу валом валили японцы, нам приходилось нанимать дополнительный персонал, и каждый год я приглашал этих ребят из Техаса, где затишье наступало как раз зимой. Чарли Уилнису и Бену Фишлоу было за сорок. Я сразу заметил сходство этой пары — хоть и не «парочки» в привычном смысле слова. Они подошли ко мне, хромая, пыхтя. Раньше они работали в «Жемчужине Вайкики», по соседству с нами, и обещали рассказать, почему оттуда уволились, при условии, что я не стану наводить там справки. Я согласился, полагая, что из этой повести смогу узнать что-то о них самих, ведь человек больше всего раскрывается собеседнику, предлагая «рассказать одну историю».

В той гостинице Уилнис прислуживал молодой японке — знаете, бывают такие худенькие, ходят в больших шляпах и кажутся декоративными растениями на высоком стебле. Японка смущенно, но вполне отчетливо, словно заученную фразу, сказала Уилнису: «Пожалуйста, вы можете занести в мой номер?» — и протянула маленький кошелек. После работы Уилнис выполнил поручение; дама встретила его в дверях. Он удивился было, какой смысл в таком поручении, но тут же догадался: японка была в неглиже — надела, вернее, накинула на себя халатик, спереди расстегнутый, пуговички разошлись в стороны… Да нет, не пуговицы, вместо пуговиц выглядывали ее соски, под легкой одеждой на молодой женщине ничего не было. «Как картинка на подушке», — пояснил Уилнис, имея в виду маленькие, но очень подробные эротические картинки «сюнга», офорты разнузданных фантазий подданных Империи Восходящего Солнца: яйцеликие любовницы неправдоподобно изгибаются, гладкие, голые тела — не преодолен исконный страх перед телесной растительностью, — порядочная женщина превращается в распутницу, смят узорчатый шелк, полная покорность и подчинение. Подражая гейшам, молодая японка пыталась соблазнить Уилниса, разыгрывая кротость и невинность.

— Пожалуйста, входить. — Она невольно поежилась. Неграмотная речь превращала ее в беспомощного ребенка.

Уилнис попятился, приседая на короткой ноге, и заковылял прочь — кулдык-кулдык.

Рассказывая обо всем этом Фишлоу — тот недоверчиво усмехался, — Уилнис еще не догадывался, что шок, нанесенный его пуританской душе, навеки впечатал в его память каждую мелочь: пуговицы, которые оказались вовсе не пуговицами, кривоватые ноги, бледный свод паха, красные сандалии на высокой подошве, черный маникюр и черная помада в тон. Снова и снова он уточнял детали, отвечая на вопросы друга: да, полулюкс, да, она была одна. Он думал, что Фишлоу разделяет его возмущение.