испариной, пальцы рук мелко и противно подрагивали.

— Вы не посмеете это сделать, — пролепетал он заплетающимся от страха языком. — Я ничего не знаю, я…

— Время! — гаркнул Добровольский и… Хрясь! Телефон со страшной силой врезался Глазову в лицо. Он запоздало вскрикнул, голова бессильно свесилась на грудь.

— Сволочь! — Добровольский встал, привязал руки Глазова к ручкам кресла, захлестнул петлей горло и, пропустив шнур под креслом, связал ноги. Получилось нечто вроде смирительной рубашки: попытаешься освободить ноги — шнур стянет горло…

Добровольский выпил рюмку коньяка, налил вторую и, разжав Глазову зубы, влил ее ему в рот. Глазов закашлялся и открыл глаза.

— Я жду, — сказал Добровольский, не сводя насмешливо-презрительного взгляда с пленника. — Будешь говорить?

Глазов сделал попытку освободиться, но, убедившись, что привязан крепко и надежно, затих, склонив набок голову.

— Значит, отказываешься. — Добровольский прошел на кухню. Когда вернулся, в его руках поблескивал острый столовый нож. — Слушай, вдовец, сейчас я для тебя Бог и совесть, и просто так я твои грехи не отпущу. За все надо платить. Так что мой тебе совет: кайся!

Глазов с трудом разлепил разбитые в кровь губы.

— Хочешь что-то сказать? — спросил Добровольский.

Глазов кивнул и, когда Добровольский склонился над ним, глубоко вздохнул и плюнул своему мучителю в лицо.

— Пусть я подохну, — прохрипел он, — но и ты сдохнешь! Тебя уже вычислили…

Добровольский, не ожидавший от Глазова такой прыти, в удивлении отшатнулся, положил нож на стол, вытер платком лицо и снисходительно улыбнулся.

— Раскололся, фраер! А теперь шепни, на кого работаешь… Как его зовут? Забыл? Сейчас вспомнишь! — Добровольский взял из буфета вторую бутылку коньяка, деловито свинтил пробку. — Открой пасть!

В глазах отшатнувшегося Глазова плескался уже не страх — ужас! Но он еще не сдался — продолжал сопротивляться.

— Зубы выбью! — предупредил Добровольский.

Глазов задыхался, отплевывался, пытался вывернуться, но все напрасно — огненная жидкость лилась и лилась, обжигая горло, внутренности, желудок.

— Воды! — прохрипел он, хватая онемевшими губами воздух.

— Имя. — Добровольский сел в кресло и закурил. — Вспомнишь — угощу боржоми, нет — мы расстанемся. До завтра. Не вспомнишь завтра, я приеду послезавтра… И каждый день буду вливать в тебя по бутылке… водки. Коньяк — это роскошь! Так что думай. Выход у тебя один: сказать имя и адрес человека, с которым ты сотрудничаешь.

Через десять минут Глазов вырубился. Добровольский вогнал ему в рот кляп — картофелину средних размеров, а губы заклеил лейкопластырем. Затем тщательно протер носовым платком все предметы, с которыми соприкасался, закрыл на ключ дверь и вышел на улицу.

— Домой, — коротко бросил он, усаживаясь в машину.

— Это куда? — спросил Яша.

— Туда, где ты меня подхватил — на проспект Андропова. И включи мне это… про волков.

Яша перемотал кассету и нажал кнопку воспроизведения. Из динамика вырвалось:

Чтобы жизнь улыбалась волкам — не слыхал, —

Зря мы любим ее, однолюбы.

Вот у смерти — красивый широкий оскал

И здоровые крепкие зубы…

ГЛАВА 3

— День прошел, подведем итоги, — проговорил Скоков давно уже привычную для своих сотрудников фразу. — Александр Григорьевич, прошу…

Родин раскрыл блокнот, просмотрел записи, и память, словно кинолента отснятого дня, вновь вернула его в кабинет Клеопатры — так он окрестил про себя директрису агентства недвижимости «Онега» Елену Владимировну Румянцеву, стройную тридцатилетнюю женщину с умными, располагающими к откровенности глазами.

— Прошу! — Румянцева царственным жестом указала на кресло. — Чем могу быть полезна?

— Як вам по поводу одной вашей сделки, — как можно деликатнее проговорил Родин.

— Вы имеете в виду Добровольскую и Глазова?

— Да.

Румянцева склонила голову набок, задумалась.

— Александр Григорьевич, мы, конечно, можем поговорить с вами на эту тему, но… Мне кажется, что это пустая трата времени — и моего, и вашего.

— Почему вы так считаете?

— Это не я так считаю — суд. Он отдал предпочтение Глазову, ибо его завещание было оформлено раньше, чем ордер Добровольской. Суд также — на основании заключения экспертов — подтвердил подлинность документов обоих претендентов на квартиру. Вам этого мало?

Родин неопределенно пожал плечами.

— Иногда хочется увидеть лицо человека, который этот документ подписывал.

— Смотрите! — Румянцева надменно вскинула голову. — Видите?

— Разъяренную Клеопатру, — улыбнулся Родин.

— Вы что, еще и историей увлекаетесь?

— Ис-то-ри-я-ми, в которые попадают мои клиенты.

— Кто на сей раз ваш клиент?

— Игорь Николаевич Добровольский — сын Екатерины Васильевны Добровольской.

— А какое отношение он имеет к этой истории?

— Прямое. Его мать вышла из дома и… не вернулась. Я думаю, что ее постигла участь госпожи Коньковой.

— Ничего не понимаю! — воскликнула Румянцева. — Конькова утонула. А что случилось с Добровольской?

Родин указательным пальцем правой руки потер переносицу, что делал всегда, когда попадал в затруднительное положение. Он знал, что Конькова умерла, но понятия не имел, что явилось причиной ее смерти, поэтому признание Румянцевой повергло его в легкое замешательство.

— Где это случилось?

— В Пахре. На даче Глазова.

— А где в это время находился сам Глазов?

— На гастролях.

— Откуда вам все это известно?

— Как откуда? — возмутилась Румянцева. — Эта эстрадная певичка поставила нас в довольно щекотливое положение — запятнала честь фирмы, поэтому мы вынуждены были навести о ней кой-какие справки.

— И что вам удалось узнать?

— К сожалению, ничего существенного — аферистка! Это ж надо додуматься: завещать квартиру Глазову и одновременно продать ее нам! Она подставила нас! Облила грязью!

— Да, положение хуже губернаторского, — согласился Родин. — Но я хочу понять и Конькову. Она-то какую выгоду извлекла, составив завещание на Глазова?

— Прямую. Глазов завещал ей дачу.

— Значит, баш на баш?

— Вроде бы да. А дальше… Черти, пожалуй, не разберутся, что произошло дальше… Конькова продает квартиру нам и за свое коварство получает по заслугам — отдает Богу душу.

— Простите, а в чем ее коварство? Завещание в силе, жить негде… Так что смерть в ее положении — самый благоприятный и естественный выход. Вопрос в другом: кому ее смерть выгодна?

— Глазову.

— Абсолютно верно! Так что вы зря на Конькову бочку катите. Не она вас загнала в угол — Глазов!

— А доказать это возможно?

Родин снисходительно улыбнулся и нанес удар, после которого Румянцевой не оставалось ничего другого, как только протянуть ему руку дружбы.

— Я попытаюсь размотать эту историю с помощью журналистов — в «МК» ребята толковые, помогут.

У Румянцевой оказались крепкие нервы. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Она неторопливо закурила и, дав Родину почувствовать всю глубину и нежность своего взгляда, спросила:

— А нельзя ли обойтись без прессы?

— Вы боитесь, что это