— Я не проиграю.

Мартин издал расстроенный смешок:

— Что я упускаю? Ты думаешь, он невиновен? Ладно. Пусть полиция и общественный защитник с этим разбираются. Из твоего вмешательства не получится ничего хорошего.

— Мне нужно с ним встретиться. Послушать, что он скажет. Будучи его потенциальным адвокатом, я смогу встретиться с ним лицом к лицу, а этой возможности в любом другом случае не предоставится, — он сжал крепкое плечо партнера. — Если я не поверю его словам, я уйду. Ты же знаешь, что уйду.

— Он не захочет, чтобы ты его представлял, — покачал головой Мартин. — Не могу поверить, что он захочет обсуждать свои дела с отцом одного из убитых им мальчиков.

Роберт ничего не сказал. Он весь вечер откапывал все, что смог, на Рэндалла Томпсона. Этот человек работал преподавателем естественных наук в старшей школе, водил пятилетнюю Хонду Аккорд и жил в двухкомнатной квартире здания, подлежащего сносу. Он не мог отказаться от законного представительства лучшего адвоката защиты по уголовным преступлениям в Лос-Анджелесе, вне зависимости от того, кто является… являлся сыном этого адвоката. Он отпустил плечо Мартина и направился к двери, но задержался, когда его партнер заговорил.

— Пресса тебя растерзает. Я знаю, ты считаешь, что он может быть невиновным, но что, если это не так? Что, если он убил Гейба и всех других мальчиков?

Роберт оглянулся через плечо и открыл дверь, жалея, что не мог рассказать всего.

— Просто доверься мне.

Мартин поморщился:

— В этом-то и проблема. Я не могу.

Я стояла возле обеденного стола и разглядывала кусок пазла и коробку, пытаясь найти сходство между ними. Клементина вертелась у ног, щекоча хвостом мои обнаженные колени. Я отодвинулась, дернувшись.

— Клем, прекрати.

Она запрыгнула на ближайший стул и мяукнула, требуя внимания. Положив коробку на стол, я погладила ее по голове и уставилась на доску.

Это был плохой день. Клиент, записанный на два часа, меня самозабвенно игнорировал, что могло бы послужить приятной передышкой, если бы я не переживала насчет своих способностей психиатра.

Раньше я никогда об этом не беспокоилась. Я всегда была немного излишне самоуверенной, убежденной, что могу взмахнуть ручкой, открыть рот и выдать потрясающий диалог, который перевернет мозги моих клиентов так, чтобы они станут меня слушаться. Но после смерти Джона и Брук я все больше и больше убеждалась, что мой эмоциональный радар временно — или даже бесповоротно — сломался.

Взять, к примеру, мою последнюю встречу с Джоном. Он был взбешен из-за Брук. Я помню, как сидела напротив него и чувствовала приземлявшиеся на лицо капельки слюны, когда он возмущался из-за мужчины, с которым она, по его мнению, встречалась.

Я не верила этому, но моя работа была не в том, чтобы судить о невиновности жены — я должна была только фильтровать и анализировать его мышление. Большинство проблем с доверием уходили корнями в жизненный опыт, тянулись аж из детства. Джон постоянно упирался при попытках обсудить его взросление, что только больше подтверждало проблемы с доверием в качестве естественной защитной реакции. Если бы моя психологическая антенна была настроена на правильную волну, я бы проигнорировала попытки диагностировать корень его неуверенности в себе и вместо этого сконцентрировалась на более очевидном факте — что его злость могла выйти из-под контроля и вылиться в физическое насилие.

На телевизоре в гостиной было включено развлекательное шоу. Я посмотрела, как ведущий несся к сцене, давая пять зрителям по дороге.

У меня всегда была неприятная гипотеза о браке — в какой-то момент совместной жизни один партнер тайно желает смерти другому.

Это непопулярная теория. Когда я поднимала ее на психологических событиях и форумах, она всегда разжигала спор, некоторые доктора перескакивали на территорию обычных людей, охали, брызгали слюной и настаивали, что они в браке сорок лет и НИ РАЗУ не желали смерти своему партнеру. Но где-то в самом темном, тщательно подавляемом уголке души, спрятанном за притворством… я знаю, что там всегда наступает правдивый и слабый момент, когда вспыхивает мысль… надежда. Для большинства людей она мимолетна. Для некоторых, вроде Джона, это заноза. Глубоко сидящая заноза, отломившаяся под кожей, которую невозможно вытащить, не расковыряв все место целиком, но этого никто не делал, поэтому она начинала гнить. Там размножалась инфекция. Она убивала и пожирала окружающие здоровые ткани, пульсировала и болела, подавляла каждую мысль и действие, пока не захватывала контроль над жизнью человека.

Я слышала столько размышлений и теорий о нанесении вреда Брук, что это превратилось в фоновый шум. Я утратила чувствительность. Я приняла тот факт, что Джон фантазировал об убийстве Брук, и прекратила ему ужасаться, потому что не верила, что это когда-либо случится. Они были женаты пятнадцать лет. Если бы он правда собирался ее убить, он бы уже это сделал. И что с того, что он думал об изменах Брук? Он был почти таким же злым год назад, когда она припарковалась на холме, не дожала ручник, и седан скатился, въехав в припаркованную машину.

Это не моя вина. Я вставила пятисторонний кусочек на место и мысленно проговорила слова, пытаясь найти в них правду.

Это не моя вина. Я спорила с ним, защищая Брук. Становилась на ее сторону. Отмечала всю их историю отношений и его необоснованную неуверенность в ней.

Это не моя вина. Может, у нее и правда случился сердечный приступ.

Я взяла бокал вина и сделала большой глоток, пару мгновений покатав мягкое мерло на языке, а потом позволила ему просочиться в горло.

С резким «динь-дон» прозвенел дверной звонок, и я повернулась на звук, а Клементина пронеслась мимо, прячась под диван.

* * *

На моем пороге стоял Роберт Кевин с букетом цветов в руках. Я, колеблясь, замерла в прихожей,

Было поздно, почти девять. Слишком поздно для неожиданного визита, несмотря на то что я в любое время была против них. Я могла бы просто прокрасться обратно за угол в темный коридор. Держаться подальше от окон в надежде, что он утратит интерес и отправится домой.

— Гвен, — он приложил руку к двери. — Я тебя вижу сквозь стекло.

Ну конечно. Я надеялась, что приглушенный свет не выдаст меня, но удача в последнее время не проявляла ко мне благосклонности. Проглотив ругательство, я отодвинула засов.

— Привет, Роберт, — сказала я коротко итак холодно, как только могла, учитывая, что в руках у него был букет розовых тюльпанов, а на лице отображались раскаяние и сожаление. Мне уже много лет не дарили цветов. Я взяла их и с трудом сдержалась, чтобы не зарыться в тюльпаны лицом, вдыхая аромат.

— Я знаю, что уже поздно, но мне нужно было извиниться.

С цветами в руках захлопнуть дверь было проблематично, поэтому я ответила своим самым непроницаемым тоном: