высохшая и почерневшая, как прошлогодняя корка черного хлеба. Но и она только прослезится, если ей напомнить слова, и безнадежно махнет рукой: «Теперь над этими песнями смеются… Глупые, говорят, песни… Теперь пошли все модные…»…Слыхал – увы! – лишь в граммофоне – Варю Панину. Заочно понимаю, какая громадная сила и красота таилась в этом глубоком, почти мужском голосе.

Катя Массальская – плясунья из петербургского хора А. Н. Массальского. 1915

<…> Раз пришлось нам случайно забрести на Черную речку, в квартиру покойного Николая Ивановича Шишкина. Чавалы и цыганки как-то очень скоро оценили, что их слушают настоящие любители… Начал хор с модных песен, а кончил настоящей цыганской таборной песней. Я никогда не забуду этого внезапного, сильного, страстного и сладкого впечатления. Точно в комнате, где пахло модными духами, вдруг повеял сильный аромат какого-то дикого цветка – повилики, полыни или шиповника. И не я один это почувствовал. Я слышал, как притихли понемногу очарованные зрители, и долго ни одного звука, ни шороха не раздавалось в громадной комнате, кроме этого милого, нежного, тоскующего и пламенного мотива, лившегося, как светлое красное вино. Из тридцати присутствовавших вряд ли один понимал слова песни, но каждый пил душою ее первобытную, звериную, инстинктивную прелесть…Бог весть, где и как родился этот унылый, странный и роковой напев. Первоначальные слова песенки сильно пострадали от устной передачи во время столетних кочевок. Но смысл ее прост, и силен, и прекрасен, как любовные песни туарегов, конаков или полинезийцев…

…И сквозь нее точно видишь и чувствуешь эту ночную погоню, этих взмыленных и одичавших лошадей с блестящими глазами – серых, рыжих и гнедых, своих или украденных, это все равно, крепкий запах лошадиного пота и здорового человеческого тела и выкраденную девушку, которая, разметав по ветру волосы, прижалась к безумно скачущему похитителю.

«Эй, ямщик, гони-ка к “Яру”…»

Карьера многих певиц начиналась в то время, как правило, на ресторанной сцене. Имена Вари Паниной или Насти Поляковой стали известны просвещенной публике задолго до того, как они вышли на большую эстраду и начали с успехом выступать по всей империи в залах дворянских собраний. Первые шаги к всероссийской известности они делали на подмостках «Яра», «Стрельны», «Мавритании» или «Эльдорадо». Об атмосфере, царившей в этих поражающих воображение заведениях, оставил прекрасные воспоминания сын одного из первых московских хореводов Иван Иванович Ром-Лебедев[9].

Ресторан «Мавритания» в Петровском парке

…В начале Петровского парка, у самого Петербургского шоссе, обосновался знаменитый, любимый москвичами ресторан «Яр». Это не тот «Яр», названный по фамилии владельца-француза и находившийся когда-то на углу Кузнецкого и Неглинной… «Яр» в Петровском парке принадлежал Аксенову, а в мое время – Судакову, бывшему официанту.

Ресторан «Стрельна» на Петербургском шоссе

…Сперва это было деревянное одноэтажное здание, стоявшее чуть в глубине от шоссе. Перед ним для забавы гостей были устроены беседки и качели.

Чуть подальше, на этом же шоссе, на углу Стрельненского переулка высился второй, не уступающий по известности и также любимый москвичами ресторан «Стрельна».

В центре Петровского парка расположился филиал «Стрельны» – летний ресторан «Мавритания».

Москвичи ценили «Яр» и «Стрельну» за отличную кухню, за живых осетров и стерлядей, лениво плавающих в специальном бассейне.

Любитель отварной осетрины или стерляди подходил к бассейну, указывал перстом на ту или иную рыбину. Ее тут же вылавливали сачком, и любитель вырезал ножницами из жаберной крышки фигурный кусочек. Когда эту рыбу подавали на стол, уже отварную, кусочек прикладывался к вырезу. Если совпадал, значит, рыба – та! Без обмана.

К «Стрельне» москвичей привлекал и раскинувшийся под высоким стеклянным куполом «Зимний сад». Темно-зеленые раскидистые пальмы, кактусы, заморские цветы. Чернеющие среди скал – почти под самым куполом – искусственные каменные гроты. Тропинки, ползущие к этим гротам, по которым, как эквилибристы, поднимались и опускались нагруженные подносами, похожие на пингвинов, официанты. Все это впечатляло…

«Московский листок» от 18 февраля 1902 года сообщал:

«3 февраля в зимнем саду при ресторане “Стрельна”, в Петровском парке, один из официантов Ухов на дорожке нашел бриллиант, величиной с горошину, стоящий 400 рублей. Свою находку Ухов предоставил администрации ресторана, а последняя передала бриллиант полиции».

На эстраде работали румынские, венгерские оркестры, женский венгерский хор, русский хор и – звезда программы – цыганский хор.

Цыгане выступали «для всех» три раза в вечер. После этого любители цыганской песни приглашали хор в отдельные кабинеты – это была вполне официальная и законная часть концерта. От основной она отличалась тем, что гость мог заказать любую песню. Цыгане знали это и всегда имели в запасе песни для таких выступлений. В кабинете, так же как и в общем зале, стоял большой стол для гостей, перед которым располагался хор. Гости имели право заказать то, что им хотелось, и за каждый номер платили ту сумму, которая полагалась. Наиболее знаменитые и славные солисты приглашались за гостевой стол. За свое присутствие в застолье приглашенные получали тоже особую плату. Хор продолжал оставаться на своих местах – стульях, расставленных перед столом.

Распущенность во время работы не дозволялась. Цыгане не пили во время работы в кабинетах, это знал каждый, и нарушать закон такого рода не рисковал никто. За их нравственностью следил регент. Объяснялось такое положение тем, что хоры составлялись по семейному принципу: отец, мать, дядья, их жены, братья, сестры – все взаимно оберегали друг друга и семью в целом и от излишней фамильярности гостей, и от возможных посягательств. Соблюдение «чистоты» хора было равносильно соблюдению чести своего рода.

За любой недостойный поступок нарушителя удаляли из хора – и в другие он уже не мог пойти. Мало кто рисковал стать изгоем, это грозило уже сломанной судьбой.

Если гость приглашал в кабинет какую-нибудь цыганочку, то она обязательно брала с собой мать, или сестру, или гитариста. Одна она не могла остаться с гостем.

Впрочем, исключения бывали.

Во время войны 1914 года в Петербурге молодой офицер после выступления хора в кабинете отпустил хор и пригласил хорошенькую плясунью к столу.

Когда цыгане собрались в артистической комнате, отец плясуньи сидел как на иголках. Цыгане исподлобья поглядывали на него.

Чувствуя молчаливое осуждение, отец девушки не выдержал и стал стучать в дверь кабинета. Офицер впустил его.