– Ага, – кивнул сын. – Зато теперь я знаю, как ты ко мне относишься. Чуть что – я у тебя и вор, и предатель, и черт знает кто.

– Сереж, – захныкала Люба, – ну прости-и… Бес попутал! А у меня – вот, – добавила жалобно, протягивая к нему руку, где на запястье краснело шершавое пятно. – Псориаз.

– Ух ты, – заинтересовался Сережка. – Заразное?

– Нет, – отмахнулась мать. – На нервной почве. Не дешево мне обошлась вся эта история! – Она многозначительно взглянула на Сережку, ожидая, что тот все прочувствует и будет вести себя с матерью соответственно.

– Ага, – кивнул сын. – То есть ты теперь еще хочешь на меня свой псориаз повесить.

– А может, не будь ты в детстве таким эгоистом, я б на тебя и не подумала! – сварливо крикнула мать. – Ты ж то одно, то другое тащил…

– Да когда это было! А может, не будь ты такой заполошной клушей, – перебив ее, рассерженно выдал сын, – я б таким и не был! У тебя любой пустяк – сразу ужас, ужас!

Люба вдруг осознала, что она опять обвиняет Сережу и они снова ссорятся. «Да, действительно ужас», – подумала она.

– Ладно, мать, – сказал Сережа, стягивая наконец ботинок с ноги. – Нашлись деньги – и слава богу. Хорош нервную почву устраивать, а то вся этой коркой покроешься. И я заодно с тобой.

От напоминания Люба ожесточенно зачесала руку, потом другую, потом прослезилась и поцеловала сына.

– Не сердись на меня, – сказала, обнимая его. – Просто ведь как получается? Если не ты виноват – то, значит, я. Ну ладно. Пусть. Виновата я. Признаю.

– Ну никакой связи, – пожал плечами Сергей. – Что, кто-то обязательно должен быть виноват?

– А как же?

– А вот как: никто не виноват! И все. И вообще – я на Таньке женюсь. – Он улыбнулся во весь рот, думая о хорошем. И Люба засуетилась с ужином, заскакала по кухне, решив, что Сережка просто молодой еще, еще не умеет о жизни судить толково. Ну ничего, вот заматереет – тогда и разберется. «Ишь ты, никто не виноват, – про себя опять усмехнулась она. – Так не бывает!.. Глупый еще, обомнется…»

Люди Пути – будь они буддисты или, допустим, ищущие христиане – скажут, что у меня не любовь, а обыкновенный эгоизм. Скажут, любовь – это другое: когда желаешь человеку добра и отпускаешь его. Иди своей дорогой! Иди – и будь счастлив, мне ничего от тебя не нужно… И еще люди Пути скажут, что разрыв – не катастрофа. Что расставанья нет. Потому что любовь остается в тебе – та самая, которая отпускает любимого.

Но мне такое понимание недоступно. Оно недоступно, когда сердце не переставая плачет от боли моей невостребованной теперь нежности. Ведь добра и счастья я желаю всем. А вот необходим мне только один. Вероятно, «любовь» – просто такое многозначное слово, под которым прячутся совсем разные смыслы. Для меня разрыв с любимым – самая несомненная катастрофа. А любовь – когда без него я живу – будто не живу. В ней нет божественного бескорыстия, и к спасению она, наверное, не ведет. Но это самая реальная человеческая вещь, она пронизывает, как излучение. И я не первая и не последняя, кто был так счастлив и потом так несчастлив благодаря ей.

Мой любимый больше не имеет ко мне отношения – и любовь стала мучительной. Люди Пути не понимают мучительной любви. Но я-то мучаюсь, как будто из меня кусок выдрали и рана кровоточит. Слава богу, хоть нет уже того острого желания не жить, как тогда, после разрыва. Я просто не знала, куда себя деть в этом так для меня катастрофически изменившемся мире. Набирала его номер и не ждала ответа – зачем, если во мне теперь не нуждаются! Не для того я звонила, нет. Припадала к телефонной трубке как к кислородной подушке – гудок… еще гудок… И больше не надо. Я и на голос его не претендовала, просто слушала гудки. Они означали, что с Леней у меня все еще существует материальная связь. Прерванный звук эхом продолжал тосковать в голове. «Любимый! – кричало сердце. – Это из-за меня так оглушительно заливается телефон в твоем доме – нас все еще соединяют провода!»

Даже стихи тогда придумались сами собой:

Жизнь без любимого пуста и безвидна, совсем как земля до сотворения мира. Чувствую себя хронически подавленной, и вряд ли мне удается это скрывать. Настроение нервное, мысли суетливые. Ни внешних, ни внутренних сдерживающих факторов у меня больше нет, и я энергично вступаю в бессмысленные короткие отношения с мужчинами, почти ничего при этом не чувствуя.

С тех пор как с нами со всеми случилась Перестройка, многое упростилось. То есть если с продуктами стало труднее, то с формированием летучих любовных союзов существенно легче. Люди держатся свободней и развязнее. Наверное, потому, что общественность перестала вмешиваться в личные дела граждан. Ведь руководящая ее часть серьезно занялась политикой и предпринимательством, а подчиненная, из низов, вместе со всеми кинулась бороться за жизнь. Я же бросилась спасаться от тоски через нетребовательную сексуальную активность. Потому что секс, по моим наблюдениям, немного похож на любовь, а значит, способен ее в крайнем случае заменить.

Мой папа, кадровый военный, внезапно уволенный в запас, считает Перестройку катастрофой. Прямо смешно его слушать. Тем более что папа безработным не стал и теперь подвизается в администрации одного заводика. Он говорит: какую страну развалили! Это да, развалили, не спорю. Но разве катастрофа выглядит так? Подумаешь – страна! Милый папа, катастрофа – это когда твой любимый… Впрочем, ты все равно не поймешь. А к Перестройке я особых претензий не имею, даже как-то веселее стало. Но вот видел бы мой бывший, мой горько любимый Леня – Ленечка – Леонид, какими кавалерами я не брезговала весь минувший год!

Один спустился с абхазских гор и трудился, кажется, на ниве бандитизма. Он не прекращал материться, даже объясняясь в любви.

Другой – адвокат – сочетал ущербную амбициозность с вороватой похотливостью. Неопрятные усы роняли перхоть на брюки. Практика у парня была солидная, времени на ухаживания не хватало. Так что, управляя автомобилем одной левой, он имел обыкновение деловито шарить по мне правой рукой, как бы желая совместить целенаправленное движение с торопливой любовной возней.

Третий – из бакинских армян – демонстрировал всю ярость и беззащитность маргинальной личности. На поясницу наматывал шарф, грея отбитые почки. Днем изливался печальными стихами; вечерами в команде отравленных межнациональной рознью соотечественников вдохновенно лупил азеров…

Цену таким отношениям я, естественно, сознаю, но после разрыва с Леней стала воспринимать себя приблизительно как нечто, найденное на помойке. А раз с помойки – то уже и то хорошо, что хоть кто-то зарится. Знакомлюсь где придется, мне без разницы. И все на автомате – надо же как-то существовать и тогда, когда тебя больше не любят. На самом деле мне не нужен никто, кроме него; я никому ничего не могу отдать, у меня ничего не осталось. Я просто пытаюсь держаться на плаву.