смертельно скучную тягомотину, не знаю, Коди, черт возьми, не знаю, я бы предпочел избежать этого, быть кем-то другим, иметь другой рот, без кровавых свиней, без этого вкуса, без этих слов, это так бессмысленно и скучно, и меня это даже не парит, а почему меня должно это парить, кого вообще парит, черт, Коди, прости меня, я не знаю, это против воли, поверь, я точно знаю, я не специально, это против воли, вопреки смыслу, правда, да, желание закрыть рот сильнее, всегда, по-прежнему, сильнее, ибо звуки, выходящие из моего открытого рта, не имеют ни к чему отношения, ни к чему в реальности, ни к чему, кроме кишок и кровавых свиней, и я об этом знаю, и я мечтаю замолчать, мечтаю не слышать собственный голос, не иметь дел с собственной свиной башкой, поверь, брат, у меня есть сильное желание навсегда заткнуть рот, но я, типа, не справляюсь, у меня не получается, это просто происходит, он просто раскрывается как раздроченный анус, и из него выходит все это дерьмо, и вот у меня вдруг снова полон рот этого, имен и мест, событий и действий, воспоминаний и образов, у меня рот полон плохих воспоминаний и плохих слов, я чувствую, как стою и широко разеваю рот, разеваю рот как придурок, и голова наполнена чистотой крови, мои глаза, я правда все время это вижу, мне мерещится это днем и снится ночью, у меня мозг полон этим, Коди, у меня целый рот крови, у меня рот полон землей, у меня рот полон именами, у меня рот полон тобой, у меня рот полон твоими ушами и твоим ртом, у меня рот полон твоими сжатыми губами, твердыми, когда они прижимаются к моим, почти как член, член с зубами, у меня рот полон твоего лица, и я ем землю, кишащую червями, которые переплетаются у меня в горле, землю и гравий, царапающие нёбо, мои щеки проваливаются, мои губы уродуются зубами, которые рвут их на куски, у меня рот полон фигурами, и буквами, и словами, и фотографиями, что я видел в тех газетах, которые пытался продавать, и в тех рекламных буклетах, которые я раздавал, когда мне нужно было прикинуться маленьким порядочным мальчиком, маленьким святым, которому нет дела до свиной крови, и мусора, и земли, когда я работал, когда я так думал, не понимая, что так думаю, или что думаю в принципе, потому что думать я не мог, потому что все было таким само собой разумеющимся, таким, типа, очевидным, данностью, точно, данностью, но я ведь думал, что есть легкий путь из всего того, в чем я застрял, не зная и того, что я застрял, и всего того, что меня окружало, во что я попал, во что все мы попали, где оказались, куда рухнули, были выброшены, вдавлены, вмяты, вкручены, а я ходил, мне было двенадцать, ходил и раздавал рекламу, не помню, о чем там было написано, от этого ничего не осталось, ни предприятий, ни магазинов, ни логотипов, ни подписок, ничего от тех слов и снимков, совсем ничего из всего того, на что я смотрел и о чем читал и что перечитывал, из того, что так меня покалечило, что меня наполняло и формировало, ничего, ни слова, ни снимка, не осталось ни единой буквы или цвета, осталось только вот это покалеченное, запах бумаги и это ощущение, когда ее берешь, только мой наполненный и сформированный мозг и тело, тот же мозг и то же тело, c которыми я шатался, и потел, как мелкий придурок, и продавал газеты, и я не скоро осознал полную бессмысленность этого, понял, что лучше продавать гаш или хотя бы самогонку алкашам, ведь на легальном вообще ничего не заработаешь, ни хрена, и я как идиот шастал с газетами на левой руке, звонил в дверь и говорил: Здравствуйте, или добрый день, или добрый вечер, не хотите ли купить «Квельспостен», ту же чертову «Квельспостен», бравшую интервью у взрослых дяденек, которые теперь стали еще более взрослыми и занялись вещами посерьезнее, и больше не позволяли себя допрашивать какому-то болвану из газеты, и точно не соглашались фотографироваться у какого-то придурка-фотографа, если они и попадали в объектив, то скорее в объектив камеры наблюдения, поймавшей их темные силуэты при попытке вскрыть дверь на почту или что-то вроде того, что еще существовало в те времена, пока все подобное не забросили и не закрыли, так что «ничто» еще уменьшилось, то есть стало еще в большей степени ничем, но я все равно там шлялся и продавал эту хрень, и я говорил здравствуйте, или добрый день, или добрый вечер, или просто: Свежая «Квельспостен»? И, кажется, газета стоила шесть крон за штуку, и одна крона доставалась мне, вроде бы, я не шучу, крона, чувак, за пятихатками я не охотился, как сегодняшние дети, которые любят этим похвастаться, но тогда появились желтые монеты по десять, и иногда мне давали десятку и говорили, сдачи не надо, ну понимаешь. Довольно быстро до меня дошло, что бессмысленно шататься как лох ради одной кроны то там, то здесь, еще и продавать это напечатанное дерьмо из искусных формулировок и стихов было довольно сложно, но знаешь, как бывает, однажды кто-то спер газету, потому что перевязанные пачки просто сваливали около велодорожки, и в таких случаях нужно было звонить и сообщать о краже, и тогда это вычиталось из того, что ты был должен, и вот я заявил о пропаже сразу трех газет, а потом их продал и забрал себе сто процентов, ясное дело, и потом стал делать так все чаще и чаще, звонил, говорил, что кто-то взял целую пачку, все ведь знали, что в этом районе живут только воры и чурки, и проблема была решена, всё мне в карман, сто процентов, вот так, ну знаешь, они довольно скоро поняли, что что-то не сходится, и поперли меня, типа того, помню, как сидел в тревоге у телефона, у нашего первого телефона с тоновым набором, или как там правильно, пластмассового с перекрученным проводом, и звонил туда, и нажимал, и нажимал, и слышал гудки и гудки, и все время думал, что сделают, если меня поймают, но ничего не произошло, меня просто выперли, пришлось начинать сначала с пустым карманом. Потом я раздавал рекламу, приходилось сидеть и целыми вечерами раскладывать листовки, иногда мне помогала мамаша с сеструхой, потом вверх и вниз по лестнице как идиот, на пальцах порезы от бумаги, и повсюду те долбаные почтовые