— И как ты, уживаешься?

— Да как-то так удается. Из меня вот одна комариха уже второй год кровь пьет и все напиться не может. Мало того, еще и дочку родила.

Все расхохотались.

— Тише вы, черти, — осадил их поручик. — С вашим хохотом нас и в Кенигсберге услышат.

На поляне отряд расположился на отдых, а Голицын, Булак-Балахович и Зимин выехали на разведку.

Вороной жеребец поручика шел мерным шагом. Временами он косил выпуклым глазом и дергал повод, норовя укусить колено всадника, но седок едва заметным сильным движением придерживал повод, и жеребец подчинился.

Ехавший справа от поручика корнет рассказывал о своих впечатлениях о Пруссии, где он находился больше времени, чем остальные.

— Немцы обвиняют нас в том, что русские, по их словам, устраивают разнузданные грабежи, мародерство. Дескать, местное население, которое не вняло уговорам и не эвакуировалось, теперь горючими слезами обливается и не уверено не только в сохранности своего имущества, но и в сохранности самой жизни.

— Ну, и как ваши впечатления, корнет, о поведении наших войск? — поинтересовался поручик. Побывав на австрийском фронте в Галиции, ему хотелось выслушать человека, бывшего здесь с самого начала. — По поводу грабежей и насилия?

— Да о каком грабеже речь может идти? — рассмеялся корнет. — У нас солдаты с собой телеги везут, что ли? Что ты, шкаф с собой в походном мешке унесешь или кровать с завитушками? Просто смешно слушать. Нет, естественно, всегда встретится какой-то идиот или моральный урод… Да вот, вспомнил, — повернулся он к Голицыну. — Еще в самом начале стояли мы в замке. Замок, скажу я вам, — в лучших традициях, ну просто сказка. Стоит этакий красавец на берегу озера. Местное предание рассказывает о том, что гору, на которой его возвели, насыпали еще в языческие времена над могилой дочери одного знатного прусса. Холил он ее и лелеял с самого детства, надеясь вырастить сущим ангелом.

— И что, удалось? — спросил поручик.

— Как бы не так! Она, видите ли, связалась с какими-то страшными колдунами и превратилась в оборотня. Короче говоря, опуская подробности, обезумевший от горя отец своими же руками лишил ее жизни.

— Что же так жестоко с родной-то кровью?

— Так она перед этим чарами свела в могилу почти всю свою семью: мать, сестру и двух братьев, — пояснил корнет.

— Тогда понятно, — кивнул Голицын. — В некоторой степени потрясенного родителя можно понять.

— Впрочем, это все неважно, — махнул рукой Булак-Балахович. — Так вот, местный владелец замка, некий князь с родословной, ведущей начало чуть ли не от императора Августа, оставаться в нем не решился и спешно подался в Кенигсберг или еще куда-то дальше. А в самом замке князь оставил кое-кого из прислуги и письмо.

— Письмо? И что же там было?

— Просьба «к вступившим на его землю русским воинам не грабить и бессмысленно не уничтожать произведения искусства» и так далее. Так вот один наш дурак пять резных деревянных фигур топором порубил.

— Зачем? — удивился поручик.

— А они, видите ли, ему чертей напомнили. Из белой горячки. Да, представьте себе. Ну, наказали, конечно… А там, у немцев, и грабить не надо было. Их ведь так распропагандировали, рассказывая о русских всякие басни, что германцев буквально смертный ужас охватил. В первые дни они так бежать бросились, что побросали все, что было.

— Тихо! — воскликнул ехавший впереди Зимин. — Германцы.

Три конника, не теряя времени, свернули в лес. Место, где им пришлось наблюдать за тем, кто же движется им навстречу, оказалось весьма удобным. Холмистая местность на этом участке создавала возвышенность, с которой, как на ладони, была видна дорога, ползущая вверх.

По дороге двигался небольшой немецкий обоз из нескольких повозок. Запряженная цугом четверка лошадей везла огромную бочку.

— Так, — комментировал корнет, глядя в бинокль. — Немцев девять человек во главе с офицером…

— Конечно, трое против десяти — не лучший расклад, — рассуждая вслух, сказал Голицын и посмотрел на товарищей, — однако лихость, помноженная на внезапность атаки, наверняка поможет. Как думаете, господа офицеры?

— В первый раз, что ли? Порубим за пять минут, — с пренебрежением произнес Булак-Балахович, подбирая поводья и поудобнее садясь в седле.

— Вперед! — скомандовал поручик.

Дав шпоры жеребцу, он выхватил шашку и махнул сверкнувшим, как искра, клинком. Всадники широким галопом вырвались из леса на ярко освещенную дорогу, ползущую вверх. Мелькая белыми бабками, жеребец нес поручика вперед. Расстояние до обоза быстро сокращалось. Справа, держа у стремени клинок, скакал Булак-Балахович, чуть дальше — Зимин. Добрые кони вынесли их на дорогу почти мгновенно. Сабля над головой поручика играла солнечным огнем. Зеленая сочная трава мягко прогибалась под копытами, ветер свистел в ушах. Естественно, в такой ситуации всадники скакали молча. Немцы, увидев их буквально в самый последний момент, что-то залопотали. Один из них, здоровенный как боров, схватив винтовку, сосредоточенно целился. Еще один тоже потянулся за оружием.

«Только бы успеть!» — стучала в висках мысль. От ветра слезились глаза. Выстрелил тот, кто целился в поручика. Пуля с мерзким визгом пробила фуражку, сорвав ее с головы Голицына. Немец, выругавшись, передернул затвор винтовки, однако это было последним, что он успел сделать. В следующее мгновение шашка Голицына опустилась ему на голову.

Недоумение немцев мгновенно переросло в панику. Да и что тут говорить — естественно, никто из них не ожидал ничего подобного в своем же тылу. Вследствие этого и пришлось поплатиться жизнью. В какие-то несколько минут все было кончено.

Всего три выстрела успели сделать обозники, да и те пошли в молоко, кроме пули, сбившей с Голицына фуражку. Попасть во всадника, да еще на полном скаку, — задача для обозников не такая уж простая.

Булак-Балахович прыгнул с коня на сплоховавшего толстого офицера. Тот попытался сопротивляться, но куда же ему было сладить с жилистым корнетом, который в минуту скрутил кайзеровца.

Через десять минут три офицера, спешившись, стояли посреди учиненного ими разгрома.

— Какая вонь! — с отвращением принюхиваясь к издающей отвратительный запах бочке, проговорил Зимин. — Вот от чего можно погибнуть на войне в первую очередь.

— Вот лучшее средство от вони, — изрек Булак-Балахович, достав трубку и принявшись раскуривать ее.

— Нет! Нельзя! — закричал с неподдельным ужасом немецкий лейтенант. — Уберите!

— Быстро он опомнился, — заметил Зимин.

— Что это вы русскому офицеру указываете? — с негодованием воскликнул Голицын. — Какое имеете право?

Немец тем не менее, изловчившись, вырвался и, подбежав к корнету, выбил у того из рук трубку, затоптав ее в грязь.