умел. Всех, кого полагалось, театр жильем обеспечил, не давали квартиру только моему отцу, а он просить не мог. Даже когда труппа на собрании решала, кому увеличить зарплату — Ухаровой, которую занимали в спектаклях в хвост и в гриву, или одному актеру, гораздо меньше игравшему — проголосовал… за того актера. Голос Буркова тогда решил исход дела. А отцу неудобно было голосовать за жену, как и хлопотать о квартире.

Но потом мы обрели свое, просторное жилье, где с нами жила бабушка, Мария Сергеевна. С какого-то времени папа всех нас содержал, а хозяйство вела мама, потому что отец был, как мы его называли, „бытовая катастрофа“ — кроме как приготовить яичницу и кофе в турке, он ничего из домашних дел не умел».

Татьяна Ухарова:

«Вспоминаю случай, когда окончательно убедилась — к быту муж не приспособлен. Дочка Маша младенцем все время плакала. Я попросила Жору сходить в аптеку и купить укропной воды, которую дают детям, чтобы у них не болел живот. Муж возвращается и протягивает мне пакетик. Открываю — и начинаю смеяться. „Что ты принес-то?“ — спрашиваю. А в аптеке ему сказали: „Выбейте четыре копейки“. Вернулся к прилавку, там уже другая фармацевт, она взяла у него чек и протянула пакетик. А что мужчины тогда молча покупали за четыре копейки? В общем, он принес презерватив. Только Жора мог не понять, что ему завернули не бутылку с укропной водой».

Мария Буркова:

«Но когда я болела, папа, хоть и был уставшим после вечернего спектакля — а с утра его ждала репетиция в театре, потом съемки, вечером опять спектакль — полночи носил меня на руках, чтобы мама, которой тоже предстояло назавтра быть в театре, хоть немного поспала.

Как-то, в моем детстве, приехав в Пермь навестить родителей и маленькую меня, он нарисовал мне цыгана, страшного, и сказал: „Веди себя хорошо, за тобой цыганский глаз теперь наблюдает“. Я поверила, потому что верила всему, что папа говорил. Со временем я стала ему, наверное, самым близким другом, он доверял мне тайны, которыми не мог поделиться ни со своей матерью, ни с моей. Говорил мне: „Машка, я иногда путаюсь, где ты, а где я“».

Татьяна Ухарова:

«У Жоры сложились замечательные отношения с дочерью. Потому что он совершенно не занимался Машиным воспитанием, в классическом понимании. Никогда не контролировал, к школе, памятуя свое отрочество, относился плохо и Машку этим развратил. Зато подсовывал ей нужные книги, а если они вместе куда-то ходили, дочь возвращалась домой как на крыльях».

Мария Буркова:

«При всей своей сентиментальности, папа был озорным. Мы могли в мороз купить мороженого — он любил крем-брюле, а я сливочно-шоколадное — потом пойти на горку и кататься кучей-малой, руки-ноги-голова. Накатавшись вместе со мной, сам весь в снегу, папа меня отряхивал, чтобы я выглядела девочкой, гулявшей с отцом.

А один раз мы ловили мышь. Отец что-то писал в кабинете, я у себя, скорее всего, сочиняла продолжение сказки Василия Шукшина „До третьих петухов“. Вдруг отец позвал меня и показал глазами вниз: по ковру в комнате шел откуда-то просочившийся к нам маленький серенький зверек. Тут же папа бросился снимать с полок и со стола все книги, которые попались ему под руку, и мы, ползая по полу, начали ставить загон для мыши. „Тащи плед!“ — кричал мне отец. Накинули на мышку огромный плед и так веселились!

Помню, приближался год Петуха, мама сказала, чтобы к новогоднему вечеру мы нарядились в одежду соответствующих цветов. Вот уже все сели за стол, не хватало только папы, он что-то застрял в кабинете. Время шло к двенадцати, и мама стала звать его. Отец: „Сейчас, сейчас!“ Спустя несколько минут опять позвала: „Жора!“ — „Иду-у!“ Под бой курантов папа вышел походкой, как у военных во время парада на Красной площади, только немного приблатненной. На отце красовалось теплое нижнее белье — кофта с длинными рукавами и кальсоны ярко-малинового цвета, а на шее был намотан зеленый мохеровый шарф. Я упала головой на стол! Мама нервно сказала папе: „Ну, садись уже!“ И бабушка: „Жора, чо уж ты так?“ Но сцена была его! Выход удался!»

Татьяна Ухарова:

«Мне никогда не было с ним скучно, он закруглял все углы. Жору за легкий и веселый характер все любили, и женщины, и мужчины. Я в первые годы совместной жизни страшно его ревновала: он обнимет какую-нибудь даму, а у меня сердце заходится, настолько не хотелось делиться им ни с кем. Но виду не показывала. А уже после смерти Жоры прочитала в его дневнике, что и он меня ревновал, хотя поводов я никогда не давала».

То было нежелание отдавать миру свое, кровное, когда человек знает за собой право на обладание. Когда женщина понимает и любит мужчину так, как не поймет и не полюбит его никто. Поэтому Татьяна Сергеевна никогда не соглашалась с теми, кто говорил ей, что, переходя вслед за мужем из театра в театр, она принесла свою карьеру в жертву. Для нее не было ничего важнее того, чтобы муж, по своему человеческому складу открытый всем громам и молниям, чувствовал на себе ее взгляд, который помогал чуть распрямить сутулые плечи.

«Вперед вырваться не могу…»

Мария Буркова:

«Иногда папа, по натуре мягкий, застенчивый, говорил маме: „Танюрочка, мне хочется, чтобы тебя кто-нибудь обидел, а я его прямо убил бы!“».

Приходилось же порой заслонять его самого. Однажды с Бурковым произошла история, до странности похожая на ту, которую Шукшин описал в автобиографическом рассказе «Кляуза», — о том, как к нему в больницу не пускали родственников. Но Василию Макаровичу пришлось самому отстаивать себя, а за Буркова вступилась дочь.

Мария Буркова:

«Папа лежал в кардиологическом отделении больницы. Его перевели в реанимацию, мы с мамой пришли к нему. На входе сидела пожилая вахтерша, которая предупредила нас: „Вам пять минут“. Поднялись мы наверх, вышел из палаты папа, в штанах, а сверху голый и весь в присосках с проводами. Я еле устояла на ногах, увидев, как он слаб и бледен. А врачи, только мы вошли в отделение, предупредили нас: ничего неприятного больному не говорите, не беспокойте его. Мы втроем остались в коридоре, сидели и тихо разговаривали, как вдруг вбежала та