вахтерша и принялась кричать: что это, мол, такое, находитесь здесь дольше положенного времени! И папе заявила, что больше к нему родственников не пустят. Он стал еще бледнее и произнес слабым голосом: „А почему? Почему?“ И такой был в эту минуту растерянный и несчастный, что я еле сдерживалась, чтобы не ответить вахтерше.

Мы с мамой успокоили его, он вернулся в палату, и мы ушли. Стали спускаться по лестнице, передо мной — вахтерша, впереди мама. Бабка продолжала возмущаться. Слушала я, слушала — и вдруг схватила ее за халат, прижала к стенке и начала душить. Мать сумки бросила, стала оттаскивать меня от нее с криком: „Отпусти!“ Но я была не в себе, перед глазами дрожала пелена. Наконец выпустила нахальную старуху, та побежала наверх, крича мне: „Дура! Сумасшедшая!“

В машине я рыдала. И дома все просила мать: „Позвони папе, позвони!“ Не знаю, звонила она или нет, но сказала мне, что у него все нормально. Когда мы в следующий раз пришли к отцу, его лечащий врач, пригласив нас в кабинет, попросил, чтобы я извинилась перед работником больницы. Я ответила: „К сожалению, сорвалась. Но извиняться не буду“».

Конечно, тогда Бурков был болен и не мог защититься, но и в другое время из нашего Георгия не выходило «победоносца».

Мария Буркова:

«В перестроечные годы отца пригласили раз на частную квартиру некие люди, молодежь в галстуках, вроде комсомольцев, подавшихся тогда в бизнес. Они обещали папе, что помогут реализовать его планы, касавшиеся театра и кино. Пошел… Уже наступила ночь, он все не возвращался домой, а такого в жизни не было, чтобы папа не ночевал дома, если не уезжал на гастроли или съемки. Не пришел и на следующее утро, и днем. К вечеру мы, обзвонив знакомых, уже не отходили от телефона, мама психовала — „Не в тайге ведь живем! Дал бы знать, где он!“ — я бегала каждый раз к окну, если слышала, что к дому подъехала машина и хлопнула дверца. Наконец увидела, что внизу остановилось такси, из него вышел отец и шатающейся походкой направился к подъезду.

Мама открыла дверь в квартиру, он вошел и слабым голосом произнес: „Танюрочка, я не пьяный“. Я бросилась к нему: „Пап, что с тобой?“ Он мне: „Маш, посмотри, у меня что-то с головой“. Я отвела отца в ванную, посадила на скамеечку, смотрю — у него на затылке большая запекшаяся бляшка крови. Cтала отмачивать кровь перекисью водорода. „Тут, — сказала, — швы придется накладывать“. — „Нет, — ответил папа, — не надо никакой больницы“. Обработала ему рану, заклеила, попросила его: „Только не трогай“. Пришла мама, чуть не упала в обморок от того, что увидела. Отец спросил у нас, есть ли выпить. Какое-то малиновое вино оставалось на столе в кухне, мы его понемножку пили, пока ждали папу, чтобы успокоиться. „Тебе плохо от вина будет, — отговаривала я его, — и сосуды расширятся, кровь опять пойдет…“ Взяла у мамы Маруси элениум, папа принял таблетку и лег спать. Утром все рассказал нам.

Оказывается, придя на ту квартиру, он быстро понял, что попал в компанию махровых „патриотов“. Они „взяли его в кольцо“: „Вы с нами, Георгий Иванович, или против нас?“ Отец опрокинул в себя рюмку, встал и послал их. Тут один из них вскочил: „Никуда ты не пойдешь!“ — и толкнул папу. Он упал, ударился головой об косяк двери и потерял сознание. Его оттащили в дальнюю комнату, где отец и лежал, пока компания гуляла, как вдруг вошла какая-то женщина, помогла ему подняться, потихоньку вывела из квартиры и посадила в такси, заплатив водителю».

Свое неумение воевать, что-то доказывать Бурков объяснил в дневнике шуткой: «Вперед вырваться не могу: мешают юмор и водка». Насчет водки все понятно. Что же до иронии, то она его спасала, без иронии, то есть острого ума, он был бы просто сентиментальным, слезливым страдателем за всех и вся. А Бурков настойчиво повторял в своих записях, что трагедию можно выразить только через комедию. И призывал художников именно так смотреть на жизнь.

Однажды он задумал написать всемирную историю с точки зрения… клопа. Вернее, Клопа (он и человека писал — Человек. Тоже вообще-то клоп с большой буквы). Кто, как не клоп, способен глубоко и объективно судить обо всем на свете, особенно о людях? Он их прекрасно знает, любит, к тому же лишен расовых предрассудков — для него всякая кровь хороша. Бурков подсмеивался над громко заявляемым человеколюбием, понимая, что исходит оно чаще всего от тех, кто любит кровь.

Татьяна Ухарова:

«Жора никогда ничего не провозглашал. Оставался по сути своей тихим, скромным и этим напоминал отца. Иван Григорьевич умер, когда они с Марией Сергеевной собрались переезжать в Москву, поближе к единственному сыну. Оказывается, отцу тяжело было покидать Пермь, прощаться с прожитой там жизнью. Но он ни слова не сказал, так и простился с жизнью, со всей».

Мария Буркова:

«В дневнике папа писал, что многого стесняется, например, останавливать на улице такси или заказывать еду в ресторане. И действительно, это за него делала, если они были вместе, мама. Не мог есть в гостях, потому что смущался, зато когда возвращались домой, пусть даже ночью, просил: „Танюрочка, ты мне яишенки не сделаешь?“ Только в родных стенах расслаблялся. Но и с близкими не делился своими проблемами — жалел.

Если отцу было нехорошо, он просто шел прилечь на диван. Мама спрашивала, что с ним, папа отвечал, мол, ничего, сейчас он полежит, потом встанет, пообедает и немного поспит. Он, хоть временами и проводил, быстро так, рукой по грудной клетке (Я: „Пап, что с тобой?“ — „Ничего, как-то неуютно“), и сосуды у него были плохие, все равно много работал».

Татьяна Ухарова:

«У Жоры побаливало сердце, а он об этом молчал. Я как-то стала замечать: ни с того ни с сего ложится и начинает особенно много разговаривать — как он это назвал, „прибалтывать свое плохое состояние“. Заставила его пойти к врачу. Выяснилось, что Жора на ногах перенес несколько микроинфарктов, и его сразу забрали в институт кардиологии».

Мария Буркова:

«Когда папу выписали, мама обратилась к известному травнику, достала все травы, которые он ей назвал. Делала отвары, давала их отцу пить, втирала ему в ноги. Папа говорил ей: „Ты продлеваешь мне жизнь“. Ему