Князь молчал.

— И что тогда сделают, чтобы успокоить массы отчаявшихся людей? А я вам скажу, ваше сиятельство. Сначала им швырнут на съедение одну часть ваших земель, потом другую, а потом и все ваши поместья целиком. Так Господь свершит свою справедливость, пусть и руками масонов. Иисус Христос исцелял незрячих, но как же сделать так, чтобы прозрели слепые души?

Несчастный священник тяжело дышал. Искренняя боль за церковь, стоящую перед угрозой разорения, соединялась в нем с угрызениями совести за повторную несдержанность и с боязнью оскорбить князя, которого он любил, хотя ему не раз приходилось испытывать на себе и его горячий гнев, и холодную доброту. Настороженно он посмотрел на князя, но дон Фабрицио чистил щеточкой механизмы подзорной трубы и, казалось, был полностью поглощен этим занятием. Наконец он закончил и принялся вытирать тряпкой руки. Его лицо было лишено какого-либо выражения, а светлые глаза внимательно высматривали остатки смазки на лунках ногтей. Внизу вокруг виллы разливалась сияющая тишина, и ее торжественное величие не нарушали, а лишь подчеркивали далекий лай Бендико, провоцировавшего на ссору собаку садовника в глубине апельсиновой рощи, и тупой ритмичный стук ножа, которым повар в кухне рубил к обеду мясо. Великое солнце поглощало все — и волнения людей, и ожесточенность земли. Затем дон Фабрицио подошел к столу священника, сел рядом с ним и принялся рисовать его тонко отточенным, лежащим без дела карандашом остроконечные бурбонские лилии. Он был серьезен и настолько спокоен, что от беспокойства падре Пирроне не осталось и следа.

— Мы не слепые души, дорогой падре, мы всего лишь люди. Мы живем в изменчивой реальности и стараемся к ней приспособиться, гнемся как водоросли в морском потоке. Святой церкви, как известно, обещано бессмертие, нам же, социальному классу, — нет. Для нас паллиатив протяженностью в сто лет — тоже вечность. Мы еще способны волноваться за своих детей, даже за внуков, но перед теми, кого мы уже не надеемся ласкать вот этими руками, наши обязательства заканчиваются. Меня не беспокоит, что будет с моими эвентуальными потомками в 1960 году. Церковь — да, ее должно это волновать, поскольку ей суждено жить вечно. Отчаяние поддерживает ее, это ее опора. Неужели вы не думаете, что если бы сейчас или в будущем церковь могла бы спасти себя, принеся в жертву нас, она бы этого не сделала? Непременно бы сделала и была бы права.

Падре Пирроне был так рад, что князь на него не обиделся, что и сам решил не обижаться.

Насчет отчаяния он никак не мог согласиться, но за долгую жизнь исповедника научился ценить горький юмор дона Фабрицио. Впрочем, он не мог позволить своему собеседнику праздновать победу.

— Вы должны в субботу покаяться мне в двух грехах, ваше сиятельство, во вчерашнем плотском и в сегодняшнем духовном. Помните об этом.

Теперь, когда оба успокоились, пришло время обсудить сообщение, которое следовало незамедлительно отправить на континент, в обсерваторию Арчетри. Недосягаемые, но подвластные, как казалось, расчетам, невидимые в этот час, но существующие, звезды прочерчивают эфир своими точными орбитами. Пунктуальные кометы являются на свидание с теми, кто за ними наблюдает, минута в минуту. И вовсе они не вестники катастроф, как считает Стелла; их предсказанное появление свидетельствует о триумфе человеческого разума, который стремится к соучастию в высоком небесном порядке.

И пусть разные бендико гоняются по окрестностям за нехитрой добычей, пусть ножи поваров рубят мясо невинных животных, здесь, наверху, в обсерватории фанфаронство первых и кровожадность вторых сливаются в безмятежной гармонии. Главное и даже единственное — стараться жить жизнью духа в минуты его наивысшей сублимации, сходной со смертью.

Так размышлял князь, забывая и о своих постоянных страхах, и о вчерашних плотских утехах. Когда он погружался в такое состояние, ему, может быть, даже более полно, чем при формальных отпущениях падре Пирроне, прощались его грехи, и он вновь обретал связь со вселенной. Потолочным божествам и обезьянкам на стенах пришлось этим утром притихнуть раньше положенного срока. Правда, в гостиной никто этого не заметил.

Когда послышался звон колокольчика, князь со священником спустились к обеду вполне умиротворенными — не столько тем, что смогли понять политическую обстановку, сколько тем, что им дано было это понять, и на вилле воцарилась атмосфера необычного спокойствия. Обед в двенадцать часов был главной трапезой дня, и прошел он, слава богу, совершенно гладко. Несмотря даже на то, что у Каролины, двадцатилетней дочери князя, прямо в тарелку упал один из обрамлявших ее лицо накладных локонов, небрежно приколотый шпилькой. Происшествие, которое в другой день могло вызвать досадные последствия, на этот раз лишь всех развеселило. И когда сидевший рядом с девушкой брат взял этот локон и прикрепил себе на воротник, с которого он свисал теперь, как ладанка, даже дон Фабрицио не удержался от улыбки. Об отъезде Танкреди, о том, куда и зачем он уехал, было уже известно всем, и все, кроме Паоло, хранившего за едой молчание, только об этом и говорили. Впрочем, никого это событие особенно не взволновало, только у князя в глубине души таилось чувство тревоги и Кончетта слегка хмурила свой красивый лоб. «Должно быть, девочка неравнодушна к этому плуту. Что ж, красивая была бы пара, но, боюсь, Танкреди метит выше, то есть, я хочу сказать, ниже». Сегодня, когда политическое просветление рассеяло омрачавшие князя тучи, со всей полнотой открылась его природная доброта. Желая успокоить дочь, он принялся объяснять слабую боеспособность ружей, которыми оснащена королевская армия, говорил об отсутствии нарезки в стволе и слабой убойной силе пули, выпущенной из такого огромного гладкоствольного ружья. Эти чисто технические объяснения, к тому же не очень профессиональные, были неубедительны и малопонятны, но они всех успокоили, поскольку превратили войну из конкретного грязного хаоса, каким она была на самом деле, в чистую диаграмму, наглядно показывающую соотношение сил.

В конце обеда было подано ромовое желе. Это было любимое сладкое блюдо князя, и княгиня, в знак признательности за полученное ночью удовольствие, еще с утра позаботилась о том, чтобы его приготовили.

Высокая желейная башня с бастионами и рвами, отвесными неприступными стенами, охраняемыми гарнизоном красных черешен и зеленых фисташек, выглядела грозно. Но при этом она была прозрачной и дрожащей, а ложка погружалась в нее с поразительной легкостью. Когда ароматная крепость оказалась перед шестнадцатилетним Франческо Паоло, чья очередь за столом была последней, бастионы были уже разрушены и сама башня лежала в руинах, Воодушевленный ароматом ликера и нежным вкусом разноцветных воинов, князь с наслаждением принял участие в разрушении крепости, павшей в конце концов под натиском отменных аппетитов. Один из его бокалов еще был наполовину наполнен марсалой; князь поднял его, оглядел сидящих за столом членов семьи, чуть дольше задержав взгляд на голубых глазах Кончетты, и сказал:

— За здоровье нашего дорогого Танкреди! — и залпом осушил бокал.

Буквы F. D., четко выделявшиеся на золотистом фоне марсалы, на пустом бокале были не видны.