— Значит, отечественное все-таки имеется!

— Андрюха, мы же договорились!

— Ну, понял… Вот наделали вам работы!

— В том-то и дело, что нет! — засмеялся Скорята. — Пронесло!.. И это новость вторая — сегодня дело запросила… служба охраны президента. И твой информатор из ФСБ тоже его может лишиться.

— Они что там, занимаются убийствами?

— Сказать честно, никто толком не знает, чем они там занимаются.

— Даже вы?

— И спецпрокуратура в том числе.

Хортов ощущал два отрицающих друг друга чувства — неясный, щемящий страх и неуемную, детскую радость.

— Леша, ты на меня не обидишься? — спросил он.

— С чего ради? — Скорята отпаивался минералкой, как травленый таракан.

— Извини, но я знаю, за что убили Кацнельсона и почему дело отобрали.

— Ну?..

— Старика убили и выгребли из тайника под обоями ценные бумаги. Немецкого происхождения, двадцатых годов.

Глаза у Скоряты стали тяжелыми и водянистыми.

— Андрюха, если ты так будешь себя вести… Ничего больше не получишь. Ты не меня даже подставишь, а моего человека! Если уже не подставил… Мы договаривались — только открытая информация. И строго дозированная.

— А это что? Закрытая?

— Не имеет значения.

— Но ты же мне не говорил о ценных бумагах! Тогда откуда я знаю про них?

— Откуда?

Хортов вновь показал визитку.

— Отсюда.

На сей раз Скорята тщательно переписал с карточки все данные, однако потом махнул рукой.

— Наплевать… Дело уйдет от нас. Пусть там чешутся, а с меня как с гуся вода… Но ты все равно об этом ни строчки, понял?

— И не собираюсь, Леша, — примирительно сказал Хортов. — Мог бы не предупреждать.

— А почему это вдруг? Дело-то интересное, особенно для бульварной газеты, в которую ты нанялся.

— Но-но, осторожнее!

— Нет, а что ты писать не хочешь? Сейчас вся пресса смакует таинственные убийства, ограбления, налеты…

— Знаешь, здесь уже идет чистый детектив, а это мне не интересно.

— Врешь! Ой, врешь!

— Не хочу смаковать криминальные истории, политические разборки, секретные операции. Что-нибудь про жизнь, про тайны и страсти человеческие. Первый материал о судьбе Кацнельсона — это как раз то, что надо. Но Стрижак оказался не то чтобы трусливым…

— Стрижак оказался законопослушным и сообразительным парнем, — перебил его Скорята. — И хозяин газеты тоже. А вот третья новость, Андрюха, самая неприятная: твой опус про смерть старого… лица публикации не подлежит. Меня предупредили, понимаешь? В приватной беседе… Ни в каком виде. И я тебе информации о нем не давал.

— Я получил ее от Кужелева. Он сидит крепко и ничего не боится.

— И вообще, я чую… Что-то происходит неприятное, шевеление какое-то, игра в жмурки… Лучше об этой истории ни слова.

— А господин Бизин ждет не только первую, но уже и вторую. Иначе ему тоже чем-нибудь в глаз набрызгают. Большие деньги предлагал…

— Обойдешься…

— И сын Кацнельсона ждет публикацию, — вспомнил Хортов. — Хочет вернуть национальность и главное — фамилию.

— Ничего, и он обойдется! А этот адвокат еще нас с тобой переживет.

Хортов отобрал бутылку и допил остатки воды.

— Это, значит, вы шефа настропалили?

— Не важно…

— А кто меня кормить будет? Ты?

— Жена не даст помереть голодной смертью. На бээмвухе катаешься…

— Ну, поскольку информацию об акциях я добыл сам, без всякой помощи, то имею моральное право позаниматься ими. — Андрей глянул на затосковавшего однополчанина. — Или пришьете разглашение тайн и измену Родине?

— Ты же не любитель криминала.

— Мой журналистский нюх подсказывает, здесь не только криминал. Откуда у старого партийца и простого советского служащего ценные бумаги из Германии? Несколько состояний спрятано под обоями!

— Ладно тебе, нюх. Будто я не знаю… Запомни: Кацнельсон — фигура непростая. Они там все были непростые, с двойным или тройным дном. Не зря Иосиф Виссарионович прихлопнул эту бесконтрольную контору.

— Пусть даже у ответственного работника Коминтерна. Откуда? — настаивал Хортов. — Адвокат заливал что-то, мол, с помойки домой натаскал… Врет, как сивый мерин!

— Тебе бы нюх другое что подсказал…

— Или нельзя думать на эту тему? И у нас в государстве опять цензура?

— У тебя должен быть внутренний цензор, — серьезно заметил Скорята. — Как ангел-хранитель. Чтоб глазки не закапали. Говорю тебе по одной причине. Потом скажут, не уберегли молодого талантливого… Ладно, купи мне бутылку водки и отвези домой. С сегодняшнего дня я в отпуске, но без отпускных, потому что временно отстранили и служебную проверку затеяли. Подозревают в разглашении служебной тайны. Но вот пусть умоются! Я же бывший взводный, а у нас есть свой метод защиты…

* * *

Страсть к бродяжничеству у Андрея появилась очень рано, почти одновременно со страстью к живописи. Возможно, потому, что он родился в поезде. Отца переводили из одной части в другую, и первое время вместо кроватки он спал в чемодане. Пятилетним ушел из военного городка в Красноярском крае и пропал на четыре дня. Искали его всем гарнизоном, на вертолетах и нашли в тайге, в сорока километрах от ближайшего жилья. Тогда все думали, что он просто заплутал, но он убегал от солдат, когда его обнаружили, и не давался в руки по причине обостренного чувства и детского страха. Правда, так никто не мог объяснить странной способности ребенка к ориентации в пространстве: четверо суток Андрей двигался строго на север.

Сам он помнил этот побег смутно, вернее, его обстоятельства и детали — где ночевал, что ел, но зато отчетливо и всю жизнь помнил причину, почему ушел, и тут родители никак не хотели ему верить. Отец был военным — когда-то остался на сверхсрочную, потом закончил офицерские курсы и кое-как выслужился до капитана. Он очень гордился этим, любил форму, хромовые сапоги, оружие, всюду таскал за собой сына, учил ходить строевым, стрелять, ползать — короче, готовил его к службе, в результате привил отвращение к ней. В пять лет Андрей еще не понимал, что такое ненависть, не умел выразить своих чувств, а просто от однообразной, типичной жизни слишком рано ощутил тоску и неприятие окружающего мира. Когда родители уходили на службу (мама служила в финчасти), он забирался под казенный диван в казенной квартире и плакал, не осознавая причины.

— Что же ты ревешь-то? — негодовал отец, когда случайно заставал сына с красными глазами или слезами. — Ты же мужчина, будущий офицер Советской армии! Отставить! Чтоб больше не видел! Иначе сниму ремень!