– Люди верили, что это – дыхание калургов, древних чудищ, живущих в недрах земли, – продолжала старуха. – Над Целинделом, в низине, собирались синие тучи свира. Тяжелые дожди губили урожай, калечили людей и скот. Калечили… Когда Минос узнал, он велел лучшим каменщикам Земель отправиться сюда, под гору Багуль-наар, и соорудить не то колпак, не то крышу над расщелиной – такой, чтобы свир не выходил наружу.

Старуха отчего-то захихикала. Я терпеливо ждал, когда она перейдет к рассказу о тумане.

«Буерак» – дешевая таверна на окраине квартала Скорняков, в сотне шагах от мглы. Здесь под голыми желтыми стенами в ряд стояли хмельные бочки. Несколько деревянных дверей вели в съемные комнаты. Каменные столы, стулья. За каменной стойкой кравчего висели полки, заставленные глиняными горшками и плетенками. Под балочным потолком на металлической цепи держалась почерневшая свечная люстра.

Посетителей в «Буераке» было немного.

– Тогда много каменщиков погибло. Отравились. Сгорели, – улыбалась травница. – Говорят, хотели завалить расщелину. Не смогли. Свир выбивал любые глыбы. Мучились долго и построили башню из кумаранского камня – такую, чтоб весь этот свир поднимался по ее внутренностям. А верхушку подожгли. Подожгли… Вот тебе, считай, основание Багульдина. Свир тогда вспыхнул. А башня стала… как факел, который известил о большой победе. Громче всех ликовали в Целинделе. Их свирным ядом славно пожгло. Славно… Вот и наместник тамошний уговорил каменщиков остаться возле башни, следить за ней, чтобы не ломалась, не осыпалась.

Она выше, чем кажется. Башня то есть. Выше… Над ратушей торчит ее верхушка. Как шея с огненной головой. А все другое – само тело – внизу, под городом. Там же каменщики сделали кузни. Они, может, и усластились словами наместника, а остались, потому что быстро прознали свойства свира. Быстро…

Оно ведь, когда металл обработаешь на огне из свира, его лезвие пропитывается синевой и делается прочным, острым, им можно на камне вырезать узоры так же легко, как и на дереве. Даже я такими резцами картинки делала не хуже некоторых мастеров.

Старуха рассмеялась особенно громко. Кравчий, с которым я успел поругаться на входе в таверну, с подозрением покосился на травницу. Качнул головой и продолжил тереть тарелки темным от старой влаги полотенцем.

– Я бывала в кузнях. Там работал мой отец. Работал… Видела, как обрабатывают металл. Работа никогда не прекращается. Ведь не проходит и дня, как синева слезает с резцов, они притупляются. У нас, бывало, пытались украсть инструменты мастеров, да всегда оставались в дурачках. Далеко его не унесешь. Только до Целиндела доскачешь, а металл уже притупился.

Записав рассказ старухи об основании Багульдина, я ненадолго отложил перо. Встал к балюстраде. Рассматривал горожан, переходивших через площадь и толпившихся у торговых лавок. Наблюдал за тем, как на веранде одного из домов спрятался мальчик. Следом за ним из переулка выскочила женщина. Пробежала мимо. Мальчик скользнул обратно. Должно быть, прятался от матери. Обычная городская жизнь. Словно и нет никакого тумана, нет Хубистана: именно о нем я и сделал следующую запись в путеводнике:

– Почему, думаете, первый ойгур наших Земель, Эрхегорд Великий, укрепил свои границы не здесь, на горных полях Айликмы, а чуть ниже, в Харгое? – прищурившись, спросила травница.

Я пожал плечами, чем опять развеселил ее.

– Ведь не все так просто. Я в границах мало понимаю, но и мне, старухе, ясно, что на возвышении сражаться проще. Проще…

Травница замолчала, ожидая, что я поинтересуюсь разгадкой этой тайны. Я не стал ее разочаровывать:

– И почему?

– Что? – с наигранной вредностью уточнила она.

– Почему Эрхегорд не построил здесь пограничную стену?

– А-а! – Старуха обрадовалась и кивком похвалила меня за удачный вопрос. – Он знал, что скрыто в наших горах, что таится в их недрах. Знал… Два или три раза в век случается так, что свир иссякает. Огонь над ратушей гаснет. Ненадолго. На два или три дня. В Багульдине принято эти дни считать праздником. Мастера выходят из кузен. Потом свир возвращается. И все хорошо.

А лет десять назад наш наместник придумал спустить в расщелину следопыта. Отправить его в самую глубь и послушать, что он потом расскажет. Хотел узнать, откуда идет свир.

Все было хорошо. Свили десяток катушек картулины. Не хотели рисковать и решили, что от рассвета до полудня будут опускать следопыта вниз, а как солнце пойдет к Целинделу, так сразу тянуть его обратно. Обратно… Дали ему светильник, кувшин масла, туесок с чем-то вяленым и воды. Все сделали, как хотели.

Старуха опять замолчала, и мне пришлось спросить:

– И что он там увидел?

– Много чего, много… – Травница громко цокнула языком. – А вот рассказать никому не рассказал.

– Почему?

– А вот так. И достали его раньше времени. Еще до полудня солнце не поднялось, а веревка вся затряслась. Запрыгала, закрутилась. А потом так натянулась, будто на нее целую глыбу навесили. Вот все и перепугались. Стали скорее тащить. Думали, что уже не увидят следопыта. Что бы там с ним ни случилось. Это еще повезло, картулина выдержала. Тяжело было тащить. Тяжело…

Когда вытащили, увидели, что живой. Живой… Только вот весь седой. А ему и лет-то было не так много. И в глазах – страх. Кто видел, говорили, что в глаза ему смотрели и в ужасе разбегались.

Где он там был, никто не знает. Следопыт с тех пор ни слова не сказал. Ни слова… Уж чего наместник ни делал! И травниц ему с Ара-Култука вызывал, будто своих мало… – Старуха усмехнулась. – Его даже в Матриандир на лечение отсылали. А он знай себе молчал. И только ужас в глазах – так и застыл до последних дней. И тело у него стало тяжелое, будто не один человек, а сразу два. Чего уж там с ним случилось, что он увидел?

Помучили его да и оставили в покое. Сидел себе на стуле, покачивался. А на глаза ему повязку сделали. Ни жена, ни сын не хотели ему в глаза заглядывать. Говорили, будто туда, в расщелину, смотришь. Будто в расщелину…

Ночью, говорят, он иногда вскакивал и бежал к ратуше. Вроде как в кузни хотел спуститься. Его не пускали. Он не мог объяснить, чего ему там понадобилось, вот и не пускали. Мычал что-то, тряс головой. Когда успокаивался, его отводили домой.

Долго так жил, потом пропал. Может, все же пробрался в кузни. А может, в горы ушел. Никто не знает. Теперь о нем вспоминать не любят. Страшно. Не так уж глубоко его опустили, до недр-то далековато…