– Спасибо, что приехали. – Доктор Джонсон бросил взгляд вдоль коридора, по которому сновали врачи, медсестры, санитары больницы. – Мы считаем, что в данном случае содействие прессы нам необходимо. Нужно же выяснить, кто этот мальчишка и откуда у него эти…

– Скажите сначала, что с ним будет дальше?

– Ну, как только я его выпишу, власти штата определят его в интернат или подберут ему приемную семью. К сожалению, в округе Глинн не так уж много зарегистрированных приемных родителей. Как сообщили нам окружной прокурор и органы опеки, большинство из них уже кого-то воспитывают и не смогут взять еще одного ребенка, не нарушая существующих норм и правил, остальные же просто не… не захотят взять такого мальчишку.

Доктор обернулся, и вышедший из палаты дядя протянул ему руку.

– Уилли Макфарленд, – представился он. – Я с ним, – добавил дядя, показывая на меня.

Доктор Джонсон машинально пожал ему руку и снова обратился ко мне:

– Насколько мы успели выяснить, этот мальчишка не выносит шума, суеты, громких звуков и голосов. Еще он очень любит мороженое… к тому же ему понравился охранник, который дежурит возле палаты. Он уже раз пятнадцать попросил его показать пистолет… правда, только жестами. – Врач повернулся к дяде. – Вам не удалось его разговорить?

Дядя покачал головой:

– Нет. А вам?

– Он не хочет говорить, – медленно проговорил Джонсон.

– Не хочет или… не может?

Врач кивнул.

– А-а, вы заметили?..

– У цыпленка тоже есть крылья, но это не значит, что он умеет летать.

Доктор Джонсон удивленно вскинул брови, и я поспешил пояснить:

– Дядя… мистер Макфарленд хочет сказать, что внешность бывает обманчива.

– Да-да, разумеется… – Врач раскрыл тоненькую больничную карточку. – Так вот, вчера мы сделали несколько рентгеновских снимков. Насколько можно судить, какое-то время назад мальчик, возможно, перенес серьезную травму трахеи. Гортань повреждена, со временем ее функция может восстановиться… а может и не восстановиться. Ну а кроме того… К сожалению, у меня почти нет опыта работы с такими детьми, к тому же я терапевт, а не психолог, но в специальных журналах я читал, что дети, подвергавшиеся регулярному насилию, могут страдать потерей памяти… и речи тоже.

Я раскрыл свой блокнот, чтобы сделать еще несколько заметок.

– Что вы имеете в виду, док?

– Потеря памяти – это своеобразный защитный механизм, который позволяет ребенку забыть о причиненных ему страданиях. Ну, как если бы на жестком диске компьютера автоматически удалялись файлы, содержащие вредную информацию, которая способна обрушить всю операционную систему.

– То есть мальчишка может рисовать, как Микеланджело и при этом – не помнить своего собственного имени?

– Совершено верно.

– А потеря речи?

– Это тоже защитный механизм. Дети, которых регулярно избивают по поводу и без повода, стремятся говорить как можно меньше, чтобы лишний раз не привлекать к себе внимания и не напоминать взрослым о своем существовании. Логика тут самая простая – чем меньше их замечают, тем реже бьют. Кроме того, когда такие дети пытаются что-то сказать, им чаще всего приказывают заткнуться. А если учесть, что у этого конкретного мальчугана имеются механические повреждения гортани, то нет ничего удивительного, что он производит впечатление немого.

– Как вы думаете, сможет ли он когда-нибудь говорить?

Врач покачал головой.

– Этого я не знаю. Если со временем его гортань и голосовые связки восстановятся, тогда, возможно, он и заговорит… если захочет, но это полностью зависит от него. В любом случае форсировать события не следует. Еще раз повторю: я не психолог, но мне кажется, что говорить он начнет только после того, как убедится: в этом мире есть люди, которые готовы его выслушать. До сих пор такие люди ему не попадались, так что пытаться разговорить его сейчас означает… грести против течения. Очень сильного течения.

– Теперь понятно, почему он ни на секунду не расстается со своим блокнотом, – сказал я.

Джонсон кивнул и закрыл карточку.

– Да, рисунки просто замечательные. Он делает свои наброски со скоростью профессионала-мультипликатора, к тому же у него, несомненно, талант. Я никогда не видел ничего подобного.

Дядя кивнул.

– Как вам кажется, сколько ему лет?

Врач задумчиво наклонил голову и прищурился.

– Лет восемь или, может быть, девять. Не больше десяти – он еще не вступил в пубертат.

Мы поговорили еще немного, и я записал все, что показалось мне любопытным, чтобы уточнить эти вопросы позднее. Мы уже заканчивали наш разговор, когда я почуял доносящийся от лифта запах пиццы.

Я расплатился с курьером, и мы втроем вошли в палату. Дядя расставил на подоконнике одноразовые тарелки и разрезал пиццу. Я успел трижды откусить от своего куска, прежде чем мальчишка прикоснулся к своей порции. Он понюхал свой кусок, придирчиво осмотрел края, потом повернулся к дверям и посмотрел на охранника в костюме. Тот по-прежнему сидел в коридоре, частично загораживая дверь, только сейчас он читал книгу Клайва Касслера в бумажной обложке. Внезапно мальчишка соскользнул со своего стула и направился к двери, и я в очередной раз поразился, каким он был худым – каждое ребрышко отчетливо проступало под кожей, а ноги в пижамных штанах казались тонкими, как тростинки. Двигался он медленно и при этом горбился, как старуха. Добравшись до двери, мальчуган протянул свою тарелку охраннику, предлагая отведать пиццы.

Охранник – а он был раз в пять больше мальчишки – посмотрел на его склоненную макушку, на пиццу и выставил перед собой лопатообразную ладонь.

– Спасибо, приятель, но я на диете. Хочу хоть немного похудеть.

Мальчишка чуть заметно кивнул, повернулся, словно на шарнире, замер на секунду, потом повернулся еще раз и, просунув тарелку под раскрытую книгу, поставил ее парню на колени. Охранник откинулся назад, отложил книгу и сказал:

– Ну ладно, уговорил!.. – Он широко улыбнулся. – Спасибо, приятель.

Мальчишка тем временем вернулся на свой стул у окна. Дядя тут же положил ему еще один кусок, и он наконец начал есть. Ел мальчуган медленно, а глотал с явным усилием, время от времени бросая взгляды на покрытую жирными пятнами коробку. За следующие полчаса он съел четыре куска пиццы и выпил три маленьких пакета молока. Допив последние капли, он взглянул на мою тарелку, где лежали оставленные мною корки.

– Если хочешь, можешь взять, – сказал я. – Я уже наелся.

Однажды, работая над историей с наркотиками, я встретил в порту бездомную собаку, которая обычно появлялась на причале вскоре после того, как рыбаки заканчивали рабочий день и расходились по домам. Три месяца я приманивал пса собачьими лакомствами, но он так и не подпустил меня к себе ближе, чем на три ярда, и не позволил себя погладить. Собственно говоря, он подходил ко мне не ближе, чем было достаточно, чтобы определить, есть у меня при себе что-нибудь съестное или нет. Уловив запах собачьих галет, пес ждал, пока я положу их на землю и отойду подальше. Шерсть у него была грязной, свалявшейся и в репьях, а жил он под крыльцом склада в трех кварталах от порта. Однажды я совершил ошибку, появившись на берегу с треногой, чтобы установить фотоаппарат. После этого пес не появлялся несколько дней, очевидно, приняв треногу за палку. Мальчишка в больничной палате напомнил мне этого бродячего пса.