До этого момента мои воспоминания сравнительно отчетливы, словно снимки Энсела Адамса[18], – я и сейчас как наяву слышу скрежет моих сломанных ребер, вижу искры, ощущаю холод рельсов и теплое прикосновение промокших шортов. Все дальнейшее расплывается, тонет в тумане, чернеет, становится неразличимым. Примерно то же самое происходит, когда в старинном кинопроекторе заедает пленку, и мощная лампа прожигает в целлулоиде дыру. Вот я оборачиваюсь, чтобы увидеть человека, чьи руки только что выхватили меня из-под колес поезда, но вместо его лица в моей памяти зияет дыра, когда же он начинает говорить, я слышу только шелест и шлепки, похожие на те, которые производит хлещущий по роликам кончик оборвавшейся пленки.

Сколько бы я ни пытался восстановить в памяти те давние события, так сказать – проиграть пленку заново, я так и не смог услышать, вспомнить слово, которое снова и снова твердил мой спаситель. Тем не менее я абсолютно уверен, что он звал меня по имени, которое было моим настоящим именем.

Тем самым, которое он дал мне при рождении.

С тех пор прошло четверть столетия. Я побывал в трех приемных семьях и двух интернатах, пока не попал наконец в дом дяди Уилли и тети Лорны. Где бы я ни был, повсюду я внимательно прислушивался к именам, которыми окружающие звали друг друга и меня. Мне казалось, что, как только я услышу свое настоящее имя, я сразу же его узнаю.

Мне не раз говорили, что поскольку я был подкидышем – ребенком, которого в буквальном смысле нашли где-то на улице, имя и фамилию мне подобрали практически сразу. Директор приюта давал имена безымянным сиротам примерно так же, как метеорологи дают имена ураганам. По-видимому, в тот год сирот и подкидышей было довольно много, поскольку когда меня, так сказать, вышвырнули за борт, персонал успел добраться до последних букв алфавита. (Иногда я спрашиваю себя, не так ли чувствовал себя Моисей?) Легенда гласит, что в первый же понедельник после моего поступления в приют сотрудники покидали в шляпу бумажки с фамилиями на «У», кто какие смог припомнить. Точно так же для меня выбрали и имя.

До сих пор, когда кто-нибудь называет меня Чарльзом Уокером – именем и фамилией, записанными в моей водительской лицензии, мне кажется, что речь идет не обо мне. Что на самом деле меня зовут совершенно иначе. Я знаю это, потому что «Чарльз Уокер» не помещается в дыру на пленке моих воспоминаний.

Если хотите понять, что я имею в виду, попробуйте при знакомстве с чужими людьми представляться не вашим, а другим, выдуманным именем. Думаю, вам многое станет ясно, когда вместо, скажем, Майкла вас будут звать Джоном или Биллом.

К тринадцати годам я смертельно устал от жизни между надеждой и неопределенностью. Скопив немного денег, я купил словарь имен (счастливые супружеские пары, которые ждут ребенка, любят листать такие по вечерам) и прочел его вслух – все пять тысяч имен, которые в нем были. Для этого я специально уходил в лес и то шептал, то выкрикивал их во все горло, пытаясь вспомнить то единственное, которое принадлежало мне. Увы, ни одно имя так и не показалось мне знакомым.

Брансуикская городская больница была ничем не примечательным зданием, в котором функциональность одержала победу над архитектурой с разгромным счетом. Подобных типовых проектов полным-полно по всей Южной Джорджии.

Как только мы остановились на больничной парковке, дядя выбрался из машины, вошел в вестибюль и нажал кнопку лифта. Тут надо сказать, что в строгих интерьерах медицинского учреждения смотрелся он не слишком уместно: будучи кузнецом, дядя много времени проводил с лошадьми в стойлах и денниках, поэтому его одежда, если можно ее так назвать, отличалась крайней простотой. Обычно дядя надевал джинсовую рубашку с длинным рукавом и на кнопках (никаких пуговиц!), вытертые джинсы «Рэнглер», старые ботинки, у которых уже дважды меняли подметки, кожаный ремень, на котором сзади было выжжено гвоздем имя «Уилли», и красный или синий шейный платок. Дядя утверждал, что платок защищает его от пыли, но я несколько раз говорил ему, что он похож на детский слюнявчик и советовал промокать им уголки губ. На голове дядя носил либо вытертую бейсболку с эмблемой «Краснокожих из Атланты», либо свой знаменитый «гас» – в зависимости от настроения и от того, участвовала ли наша любимая команда в борьбе за Кубок. Сейчас на нем была именно бейсболка, поскольку в финальной серии «Краснокожие» выиграли уже пять игр подряд, к тому же буквально вчера Чиппер сделал «круговую пробежку»[19].

Поднявшись на третий этаж, мы вышли из лифта и двинулись по коридору к палате номер 316. У ее дверей сидел в кресле какой-то молодой мужчина в костюме и листал журнал «Спецназ»[20].

– Вы репортер? – спросил он, вопросительно глядя на меня.

Я предъявил редакционное удостоверение.

Мужчина кивнул и пожал плечами.

– Желаю удачи, – проговорил он, открывая перед нами дверь.

Палата 316 была угловой, поэтому в ней было сразу два больших окна, и яркий солнечный свет заливал свежевыбеленные стены, сверкавшие, словно горные вершины. Телевизор был выключен. Мальчишка сидел у правого окна и, поглядывая на улицу, что-то быстро чертил в дешевом блокноте на спиральной пружине. Мне бросилось в глаза, что карандаш он держал закрытой ладонью, как художник, рисующий углем, и что рука его движется быстро, уверенно и размашисто. На стуле он сидел, скрестив ноги, а из одежды на нем были лишь длинные пижамные штаны с рисунком в виде бейсбольных мячиков. Услышав, что мы вошли, мальчик сунул карандаш за ухо, захлопнул блокнот и прижал его к себе обеими руками. На нас он даже не обернулся.

Я придвинул к окну еще один стул и сел рядом с парнишкой. Почти минуту я молчал, разглядывая его спину, покрытую огромным количеством шрамов разных форм и размеров. Дядя так же молча обошел нас кругом. Когда он оказался за спиной мальчишки, я услышал, как он непроизвольно охнул, со свистом втянув воздух между передними зубами. Потом дядя вытер нос рукавом, снял бейсболку и, сделав еще пару шагов, прислонился к подоконнику, сокрушенно качая головой. Я услышал, как он тихо, но свирепо выругался вполголоса.

Мальчишка был невероятно худым, почти костлявым. Его бледную, как бумага, кожу покрывали припухшие красноватые пятна – следы муравьиных укусов. Из-под повязки на спине проступила сукровица, медленно стекавшая вдоль выступающего бугорками позвоночника. Дядя некоторое время разглядывал этот ручеек, потом вышел в коридор и вернулся с несколькими марлевыми салфетками, которые он взял на сестринском посту. Опустившись перед мальчуганом на колени, он показал ему чистую ткань и сказал: