— Слишком поздно, Вавилон.

Да, слишком поздно, и он виноват в том, что слишком поздно. Пора возвращаться — его ждала жена. Ему нужно возвращаться назад. Он глубоко вздохнул на прощанье, но воля подвела его.

— Проведи со мной этот день. Только один.

Молли колебалась долго, а толпы обтекали их, и Мрак, глядя под ноги и не смея поднять глаза, видел блики в начищенных носках своих сапог.

Она заговорила, словно кто-то издалека. Словно тот, кто был страной, где он родился.

— Тогда один этот.

* * *

Он просиял. Это она заставила его сиять. Он взял малышку и поднес к шипящим механизмам, поближе к плавному ходу шестерней. Мрак хотел, чтобы она услышала, как ухают поршни, как засыпают уголь, как вода барабанит по стенам гигантских медных котлов. Он взял девочку за руку и провел ее маленькими пальчиками по латунным заклепкам, стальным воронкам, зубцам, храповикам, резиновой груше рожка, который протрубил, едва она сжала ее, а руки Мрака были поверх ее ручек. Мрак хотел создать ей мир звуков, великолепный, как и мир зрелищ.

Через несколько часов он увидел, как Молли улыбнулась.

* * *

Поздно. Толпы двигались к эстраде с оркестром. Мрак купил девочке заводного медведя из настоящей медвежьей шкуры. Он провел им по ее щеке, а потом завел, и медведь зазвенел тарелками, приделанными к лапам.

Ему было пора уходить, и он знал, что пора, но они по-прежнему стояли вместе, и все расступались, обходя их. Затем, ни слова не сказав, хоть он и не просил об этом, Молли открыла сумочку и протянула ему карточку с ее адресом в Бате.

Поцеловала его в щеку и отвернулась.

Мрак смотрел, как она уходит, — так смотрят на птицу, исчезающую за горизонтом, которую видишь только ты, ибо лишь ты следовал за ней.

Затем она исчезла.

* * *

Уже поздно. Тени. Мигают газовые фонари. Его отражение — на каждой грани стекла. Один Мрак. Сто. Тысяча. Этот изломанный человек.

Мрак вспомнил о жене.

Он проталкивался меж павильонов туда, где оставил ее. Она сидела неподвижно, руки сложены на коленях, вместо лица — маска.

— Прости, — сказал он. — Я задержался.

— На шесть часов.

— Да.

Пью, почему моя мама не вышла замуж за папу?

У нее не было времени. Он пришел и ушел.

А почему Вавилон Мрак не женился на Молли?

Он в ней сомневался. Никогда не сомневайся в тех, кого любишь.

Но тебе могут говорить неправду.

Это неважно. Ты им правду говори.

Ты о чем?

Ты не можешь быть честной за другого, дитя, но можешь быть за себя.

И что мне говорить?

Когда?

Когда я полюблю кого-нибудь.

Так и скажи.

Чужой в собственной жизни,

но не здесь, не с ней.

Он купил дом на ее имя. Ребенка принял как своего; его слепая, дочка, голубоглазая, как он, черноволосая, как он. Мрак любил ее.

Он пообещал себе, что вернется навсегда. Сказал Молли: то, что началось как наказание, стало ответственностью. Пока он не может покинуть Сольт, нет, не сейчас, но скоро, да, очень скоро. И Молли, умолявшая взять ее с собой, приняла то, что он рассказывал о своей жизни там, поверила, что там не будет жизни для их дочери, не будет места для их второго ребенка, которого Молли ждала.

Он ни слова не сказал о своей жене в Сольте, ни слова о просоленном новом сыне, который родился так, что Мрак этого почти не заметил.

Апрель. Ноябрь. Визиты к Молли два раза в год. Шестьдесят дней в году там, где жизнь, где любовь, где его личная планета прокладывает путь к теплу ее солнца.

Два раза в год, в апреле и ноябре, он приезжал — полузамороженный, почти не в состоянии говорить, жизнь отдалилась. Он подходил к ее двери и падал внутрь, и она усаживала его у огня, и говорила с ним часами, чтобы поддержать в нем сознание, уберечь от обморока.

Всякий раз, глядя на нее, он хотел упасть в обморок. Он знал: кровь неожиданно приливает к голове, он забывает дышать. Обычный симптом и обычная причина, но также он знал, что всякий раз, когда он видит ее, его иссушенное, полупарализованное тело рвется вперед, к солнцу. Тепло и свет. Она была его теплом и светом, в любой месяц.

В декабре и мае, когда приходило время возвращаться, он ненадолго уносил свет в себе, хотя источник исчезал. Покидая эти долгие расстеленные солнцем дни, он с трудом замечал, что часы укорачиваются, а ночи наступают раньше и некоторые утра уже обындевели.

Она была в нем ярким диском, что прял его солнечной нитью. Кругом, что вращался светом, побегом равноденствия. Она была временем года и движением, но он никогда не видел ее холодной. Зимой ее огонь уходил с поверхности и, чуть притопленный, обогревал ее громадные залы, как в легенде о короле, который хранил солнце у себя в очаге.

— Храни меня, — говорил он. Почти молитва, но, как большинство из нас, он молился об одном, а жизнь правил куда-то еще.

* * *

Они сгребали в саду листья. Он оперся на грабли и посмотрел на нее — их маленькую дочку, которая ползала на четвереньках, ощупывая разные контуры листьев. Он поднял один и потрогал сам — то был лист граба, зазубренный, рифленый, не похожий ни на ясеневую гроздь, ни на плоскую пятнистую ладошку платана, скрученную по краям, ни на дубовый, с зародышем желудя, все еще зеленый.

Интересно, сколько дней ему отпущено в жизни в жизни целиком, — и когда все они один за другим опадут, и он вновь окажется голый, спадут покровы времени, сгребут ли эти листья в гниющую кучу дней, или он по-прежнему сможет их распознать по контурам, эти дни, которые он звал своей жизнью.

Мрак запустил руку в их груду. Вот этот и этот когда они с Молли и дочкой ходили к морю. Или этот, когда они гуляли по пляжу и он нашел для нее ракушку, по которой улитка проложила дорожку, словно по раковине уха. вот этот — когда он ждал ее и увидел прежде, чем она заметила, и наблюдал за ней, как могут наблюдать толь чужие и к чему стремятся влюбленные.

Или этот, когда он поднимал свою дочку высоко над всем миром — и, возможно, впервые не хотел ничего для себя.

Он отсчитал шестьдесят листьев и собрал их в две гряды по тридцать. Итак, триста шестьдесят пять дней в году. Для трехсот пяти его больше не существует.

Почему? Почему он должен жить вот так? Он запутался во лжи, а ложь запутала его в жизни. Он должен исполнить приговор. Семь лет — так он решил для себя, когда Молли согласилась принять его обратно.

Затем они покинут Англию навсегда. Он женится на ней. Его жена и сын в Сольте будут хорошо обеспечены. Он будет свободен. Никто больше не услышит о Вавилоне Мраке.