— Дрисс, ты понимаешь, именно поэтому он стал, нет, не злым, а вспыльчивым. По причине этого проклятья над ним. Он полон ненависти. Однажды отец мне сказал: «Если бы я мог тогда выбирать, я выбрал бы твою мать». Он сказал мне об этом потому, что только я способна его понять.

— Мой отец тоже, ты знаешь, говорил мне такое. Но моя мать выжила, и я тоже уцелел. Единственный сын. И одинокий.

— Одиночество — это стеклянный гроб. (Она улыбнулась.) Так называется один роман. Ты не читал? (Я отрицательно покачал головой.) Роман Рея Брэдбери[10]. Я дам тебе почитать. Тебе надо бы читать более современные романы.

— Они меня не интересуют, у них нет стиля.

— Это же Брэдбери! Фабио!

— У Брэдбери, может быть, и есть.

И мы пускались в бурные споры о литературе. Она, будущая преподавательница литературы, и я, полицейский-самоучка. Я читал только те книги, какие давал нам старый Антонен. Книги о приключениях, о путешествиях. Читал я также поэтов. Марсельских поэтов, сегодня забытых. Эмиля Сикара, Турски, Жеральда Неве, Габриеля Одизио и моего любимого Луи Брокье.

В то время еженедельного обеда в полдень уже стало не хватать. Мы встречались один-два раза в неделю, когда я не был на дежурстве или она не подрабатывала, присматривая за детьми. Я заезжал за ней в Экс, и мы отправлялись в кино, потом ужинали где-нибудь.

Мы пустились в большое — от Экса до Марселя — обследование ресторанов с иностранной кухней, что могло занять нас на долгие месяцы. Мы присваивали звездочки одному, а другому ставили плохие оценки. Во главе нашего списка был ресторан «Тысяча и одна ночь» на Афинском бульваре. Там ели, сидя на пуфах перед большим медным блюдом, слушая рай[11]. Марокканская кухня. Самая утонченная в Магрибе. В этом ресторане они подавали лучшую pastilla de pigeon, какую я когда-либо ел.

В тот вечер я предложил пойти поужинать в греческий ресторанчик «Тамариск» в бухте Самена, неподалеку от моего дома. Было жарко. Давящая, сухая жара, которая часто бывает в конце августа. Мы заказывали простые блюда: салат из огурцов с йогуртом, далму, тараму, шашлык с пряностями, зажаренный на побегах виноградной лозы, брынзу. И все это запивали белым греческим вином «ретсина».

Мы шли по маленькому галечному пляжу, потом сидели на прибрежных камнях. Это была великолепная ночь. Вдали маяк Планье обозначал мыс. Лейла положила голову мне на плечо. Ее волосы пахли медом и пряностями. Ее рука скользнула под мою ладонь. При ее прикосновении я вздрогнул. Я не успел вырваться из ее пальцев. Она стала декламировать по-арабски стихотворение Брокье:

Сегодня мы без тени и без тайны,

Мы в бедности, ведь нас покинул дух;

Верните нам и грех, и вкус земли,

Что заставляют наше тело волноваться,

трепетать и отдаваться[12].

— Я перевела его для тебя, чтобы ты услышал его на моем языке.

Ее родной язык был также ее голосом, сладким, как халва. Я был растроган. Я медленно повернулся лицом к ней, чтобы сохранить ее голову у себя на плече и упиваться ее запахом. Я видел, как блестят ее глаза, едва освещенные отблесками луны на воде. Мне очень хотелось обнять ее, прижать к себе. И поцеловать.

Я не мог не понимать, и она тоже, что наши все более частые встречи приведут к этому мгновению. Я страшился этой минуты. Я слишком хорошо знал мои желания. Я понимал, как все это кончится. Сначала постель, потом — слезы. Я в жизни только и делал, что повторял неудачи. Ту женщину, которая моя, мне еще требовалось найти. Если она вообще существовала. Но это была не Лейла. К ней, такой юной, меня влекло лишь желание. Я не имел права играть с ней. И с ее чувствами. Для этого она была слишком хороша. Я поцеловал ее в лоб. На своей ляжке я почувствовал ласковое движение ее ладони.

— Ты увезешь меня к себе домой?

— Я отвезу тебя в Экс. Так будет лучше для тебя и для меня. Я всего лишь старый дурак.

— Мне очень нравятся старые дураки, ну и что.

— Брось, Лейла. Найди кого-нибудь поумнее. И помоложе.

Я вел машину, глядя прямо перед собой, так, чтобы ни разу не обменяться с ней взглядом. Лейла курила. Я поставил кассету с записями Кэлвина Рассела. Он мне очень нравился. Ехать — это было прекрасно. Я мог бы пересечь всю Европу, чтобы только не сворачивать на развилке автомагистрали, ведущей в Экс. Рассел пел «Rockin' the Republicans»[13]. Лейла, по-прежнему не говоря ни слова, выключила кассету до того, как он начал «Baby I Love You»[14].

Она включила другую кассету, мне неизвестную, с арабской музыкой. Соло на бендире — музыка, которую она мечтала слушать в эту ночь вместе со мной. Она распространялась по машине, как запах. Безмятежный запах оазисов. Запах фиников, сушеного инжира, миндаля. Я осмелился украдкой взглянуть на Лейлу. Юбка у нее задралась намного выше колен. Лейла была красива, красива для меня. Да, я хотел ее.

— Ты не должен был… — сказала она, еще не выходя из машины.

— Не должен что?

— Позволять мне тебя любить.

Она захлопнула дверцу, но не резко, только с грустью. И с раздражением, какое ее сопровождает. Это было год назад. Мы перестали встречаться. Она больше не звонила. Я мысленно переживал ее отсутствие. Две недели назад я получил по почте ее дипломную работу. На извещении стояли только слова: «Для тебя. До скорого».

— Я буду ее искать, Мулуд, не волнуйся.

Я одарил его своей самой неотразимой улыбкой. Улыбкой доброго полицейского, которому можно довериться. Я вспомнил, что Лейла, имея в виду своих братьев, говорила: «Когда поздно, а один из них еще не вернулся, мы волнуемся. Здесь все может случиться». Я тоже был взволнован.

У корпуса 12 был только Рашид, сидящий на роликовой доске. Он встал, увидев, что я вышел из дома, подобрал доску и исчез в вестибюле. Вероятно, про себя он послал меня куда подальше, арабский ублюдок. Но это не имело никакого значения. Моя машина находилась на стоянке без единой царапины.

Знойное марево окутывало Марсель. Я ехал по автостраде, опустив стекла. Я поставил кассету Б. Б. Кинга на полную громкость. Только музыка. Думать я не хотел. Пока. Хотел лишь создать пустоту в голове, отогнать осаждавшие меня вопросы. Я возвращался из Экса, и все, чего я боялся, подтвердилось. Лейла, действительно, пропала.