Я долго блуждал по пустынному факультету, разыскивая деканат. Прежде чем отправиться в университетский городок, мне было необходимо узнать, защитила ли Лейла диплом. Ответ был утвердительный. Диплом с похвальным отзывом. Она пропала после защиты. Ее старенький красный «фиат-панда» был припаркован на автостоянке. Я заглянул в салон, но внутри ничего не оказалось. Либо машина была неисправна, чего я не проверил, либо Лейла уехала на автобусе, либо за ней кто-то заехал.

Консьерж общежития, толстенький человечек в надвинутой по самые уши полотняной фуражке, открыл мне комнату Лейлы. Он вспомнил, что видел, как она приезжала, а не как уезжала. Но в 6 часов вечера он ненадолго отлучился.

— Надеюсь, она не сделала ничего дурного?

— Нет, ничего. Она пропала.

— Черт! — воскликнул он, почесывая в затылке. — Милая девушка, эта малышка, и вежливая, не как некоторые француженки.

— Она француженка.

— Я не то имел в виду, месье.

Он замолчал. Я его раздражал. Он стоял у двери, пока я осматривал комнату. Искать в ней было нечего. Просто я хотел убедиться, что Лейла не упорхнула в Акапулько, просто так, чтобы климат сменить. Постель была застелена. На полочке под умывальником зубная щетка, паста, какая-то косметика. В стенном шкафу аккуратно развешаны ее вещи. Пластиковый мешок с грязным бельем. На столе листы бумаги, тетради и книги.

Среди них и та, которую я искал, «Портовый бар» Луи Брокье. Оригинальное издание 1926 года на бумаге верже, выпущенное журналом «Лё Фё». Экземпляр номер 36. Я подарил эту книгу Лейле.

Впервые я расстался с одной из книг, что хранились у меня. Они в равной степени принадлежали как Маню и Уго, так и мне. Они представляли собой сокровище нашей юности. Я часто мечтал, что в один прекрасный день эти сокровища объединят нас троих, в день, когда Маню и Уго простят мне наконец, что я полицейский. В день, когда я согласился бы с тем, что полицейским быть легче, чем преступником, и, когда я смог бы обнять их как вновь обретенных братьев, со слезами на глазах. Я знал, что в этот день я прочту стихотворение Брокье, которое заканчивается строчками:

Долго тебя я искал

Ночь потерянной ночи.

Стихи Брокье мы открыли для себя у Антонена. «Пресная вода для корабля», «По ту сторону Суэца», «Свобода морей». Нам было по семнадцать. В то время старый букинист с трудом поправлялся от сердечного приступа, и мы, по очереди, занимались лавкой. Тогда мы не просаживали наши деньги, играя в электрический бильярд. Более того, мы были одержимы нашей пылкой страстью — старыми книгами. У романов, книг о путешествиях, сборников стихов был какой-то особенный запах. Запах погребов, подвалов. Какой-то почти острый запах пыли и сырости. Запах патины. Сегодня книги уже ничем не пахнут. Даже типографской краской.

Первое издание «Портового бара» я нашел как-то утром, разбирая картонные ящики, которые Антонен никогда не открывал. Я забрал его. Я перелистал книжку с пожелтевшими страницами, закрыл ее и сунул в карман. Я посмотрел на консьержа.

— Извините меня за недавнее, я нервничаю.

Он пожал плечами. Это был человек, привыкший к тому, что его ставят на место.

— Вы были с ней знакомы?

Я не ответил на его вопрос, но дал ему мою визитку. В случае, если…

Я открыл окно и опустил штору. Я был измотан, мечтал о кружке холодного пива. Но прежде всего я должен был составить протокол об исчезновении Лейлы и передать его в отдел розыска пропавших людей. Мулуду потом придется подписать заявление с просьбой о розыске. Я позвонил ему. В его голосе я почувствовал подавленность, всю тяжесть жизни, которая в одну секунду обрушивается на вас, чтобы уже не отпускать. «Мы ее найдем». Ничего другого я ему сказать не мог. Слова, под которыми таятся бездны. Я представлял себе, как он сидит за столом, не шевелясь. С отсутствующим взглядом.

Образ Мулуда сменился образом Онорины. Сегодня утром, на ее кухне. Я зашел к ней в семь часов, чтобы рассказать об Уго. Я не хотел, чтобы о его смерти она узнала из газеты. Пресс-служба Оша об убийстве Уго особо не распространялась. Дали коротенькую заметку в хронике происшествий. Опасный преступник, разыскиваемый полицией нескольких стран, был убит вчера в тот момент, когда готовился открыть огонь по полицейским. Далее следовало несколько обычных для некролога подробностей, но нигде не говорилось, почему Уго был опасен и какие преступления он мог совершить.

О гибели Дзукки писали под крупными заголовками. Все журналисты ограничивались одной и той же версией. Дзукка не был таким знаменитым бандитом, какими были Меме Герини или, в более близкие времена — Гаэтан Дзампа, Джекки Отпетый и Франсис-Бельгиец. Может быть, Дзукка даже никогда не убивал никого или убил пару раз, чтобы проявить себя. Сын адвоката, сам адвокат, он был управляющий. После самоубийства в тюрьме Дзампы он управлял империей марсельской мафии, не вмешиваясь в разборки кланов и людей.

На этот раз все стали задумываться об этой расправе, которая могла снова развязать войну бандитских группировок. Марселю, действительно, в это время такая война была не нужна. С экономическим кризисом города и без этого было довольно тяжело справляться. S.N.C.M.[15]— компания, обеспечивающая паромную связь с Корсикой, грозила перенести свою деятельность в другое место. Шли разговоры о Тулоне или о Ла-Сьота, бывшей судоверфи в сорока километрах от Марселя. Уже много месяцев компания находилась в конфликте с докерами по поводу профессионального статуса последних. С 1947 года докеры имели исключительное право брать на работу грузчиков на причалы. Сегодня эти правила вновь ставились под угрозу.

Город жил в подвешенном состоянии, ожидая исхода этой борьбы. Во всех других портах докеры уступили. Для марсельских докеров, даже идущих на риск погубить город, это был вопрос чести. Честь в Марселе — самое важное. «У тебя нет чести» — было самое страшное оскорбление. Ради чести могли убить. Любовника вашей жены, того, кто оскорбительно отозвался о вашей матери, или парня, обидевшего вашу сестру.

Поэтому Уго вернулся. Ради чести. Чести Маню. Чести Лолы. Чести нашей молодости, нашей тесной дружбы. И чести наших воспоминаний.

— Ему не следовало бы возвращаться.

Онорина подняла глаза от своей чашки кофе. В ее взгляде я увидел, что ее мучает не только судьба Уго. Ее беспокоила та ловушка, в которую я попал. Есть ли у меня честь? Я был последний. Тот, кто унаследовал все воспоминания. Разве полицейский может преступить закон? Удовлетвориться правосудием? И кого волнует это правосудие, если дело касается только негодяев? Никого. Именно это читалось в глазах Онорины. И она на эти вопросы отвечала себе «да, да» и снова «да», но, в конце концов, «нет». И она видела меня, валяющегося в сточной канаве с пятью пулями в спине, как Маню. Или тремя, как Уго. Три пули или пять, что от этого меняется. Достаточно одной, чтобы отправиться вылизывать дерьмо в сточной канаве. Но ей этого не хотелось, Онорине. Я был последний. Честь выживших состоит в том, чтобы уцелеть. Держаться. Остаться жить значило быть самым сильным.