– Ты что, накоротке с его царским величеством? –простонал Хорхе.

– Как это?

– Ну, запросто просить подмоги решил, будто он твойдолжник!

Почудилось или в голосе Хорхе звякнула смешинка? Ах ты,леший, он и впрямь насмехается! Ну, коли у тебя есть силы смеяться, так небосьхватит сил и ноги самостоятельно передвигать!

Данька в сердцах вывернулся из-под тяжело навалившегося нанего раненого, но это вышло себе дороже: Хорхе не удержался на ногах и упал,так что пришлось помогать ему подняться и чуть ли не заново учить делать слабыешажки. Пока раненый кое-как разошелся, Данька уже чувствовал себя не сильнеепришлепнутого комара.

«Дойдем ли до реки, пока не хватились? – мучиламысль. – Надо бы скорей ногами шевелить, да где там!»

Но вот впереди, под бережком, заблестело холоднымсеро-розовым шелком. Ох, красота, чудо из чудес – река на рассвете, особеннокогда ни ветерка, когда заросли береговые спокойно отражаются в неколебимойзеркальной глади, не искаженной ни морщинкой, ни рябинкой. Немыслимо смотретьна эту сладостную дремоту! Проплывет медленно-медленно розовое облако, и несразу сообразишь, то ли видишь отражение небесного странника, то ли зришь некоеподводное движение.

И вдруг вспенилась гладь, сомутилось все, благостная тишьрассветная нарушилась лаем пса, бегущего кромкою берега, расшвыривая брызги.

– Волчок! – радостно закричал Данька, у котороговсе это время сжималось сердце от неизвестности судьбы Волчка, от страха занего. Этот пес – все, что у него теперь осталось. Ведь он Волчка помнит ещекрошечным щеночком. Охотничья любимая сучка отцовская, Найда, принесла его отлесного волка. Заблудилась однажды в болотине, вернулась аж спустя месяц, отецее и не чаял больше увидеть. Нет, вернулась, а вскоре смотрят – сучка-тобрюхатая. Трех щенят принесла, двое родились мертвыми. А Волчок был очень дажеживой. Однако и ему грозила смерть неминучая: Найда померла, бедолага, даваяему жизнь. И если бы не Данька… Волчка пришлось выкармливать козьим молочком,выпаивать, нянчить, словно малое несмышленое дитятко. Зато взамен Данькаполучил такого друга, такого преданного друга и защитника… Разве только отцаВолчок любил больше. Нет, не любил, не то слово, любил-то он как раз Даньку. Аотца почитал по врожденному звериному умению безошибочно распознавать вожакастаи и безоговорочно ему подчиняться.

Пес прыгал вокруг, рискуя свалить двух ослабевших людей.

– Волчок, Волчара! – растроганно бормотал Данька,не уворачиваясь от его упоенного лизанья. Хорхе тоже перепало собачьих ласк, ион тоже не отворачивался. – Куда ж ты чертову девку девал? Загрыз? Неужтозагрыз?

Волчок не отвечал, только лаял да снова начинал лизаться.

«Хорошо бы и впрямь загрыз», – с надеждой подумалДанька.

– Вижу лодку! – прохрипел над ухом Хорхе. –Вон там!

Данька тоже увидел челночок. Ох, грех, конечно, небосьобездолят они кого-то кражею! Но ведь им надо жизнь спасать… А все равно грех!

Данька не без совестливости покосился на Хорхе – все жмонах, у них с этим делом, с грехами-то, суд короткий. Но черноокий иноземецсмотрел на лодку с истинным вожделением. «А что ж, не зря говорят: не согрешишь– не покаешься! Деваться-то некуда! Небось он сейчас все свои монашьи привычкив карман запрятал. Ну и ладно».

Данька помог Хорхе присесть на бережок и пошел сталкиватьлодку в воду. Обернулся, услышав лай Волчка, с захолодевшей спиной: а вдруготкуда ни возьмись «русалка» объявилась?!

Но никакой русалки там не было, только водяной. Водяногосамозабвенно изображал Хорхе, который заполз в реку, ожесточенно плескал насебя водой, тер заскорузлое тело, ерошил мокрые волосы… Волчок, конечно, невыдержал, принял это за игру, кинулся взбивать тучу брызг…

Словом, к тому времени, когда Данька столкнул лодку в воду иотыскал припрятанные в ближних зарослях весла (счастье, что этот рыбачок жил позакону: «Авось добра не тронут, небось не украдут!»), оба были мокрехоньки –хоть выкручивай да сушить вешай либо на песочке раскладывай, – что пес,что иноземец. Хорхе теперь меньше напоминал оживший труп, и Данька, помогая емузабраться в лодку, усаживая на корме Волчка, садясь за весла и, наконец,выправляясь по течению, непрестанно ощущал на себе взгляд его усталых, ноблагодарных, ласковых, сияющих глаз. И думал, думал, как прежде:

«Не глаза, а погибель. Девичья погибель!»

– Сторонись! Зашибу! Сторонись, сволочи!

Этот высокий, ошалелый мальчишеский визг вздымался над полеми заглушал все звуки, сопровождавшие охоту: крики егерей, горячивших коней иподгонявших собак, которые, впрочем, и без понуканий угнали далеко вперед; лайосатаневших от близкой добычи борзых; тяжелое дыхание усталых от сегодняшнихбеспрестанных гонок коней; возбужденные вопли охотников, видевших близостьдобычи и всячески старавшихся опередить на подступах к ней другого… Беднаялисица была одна на всех – на свору собак, свору коней, свору людей, – но,чудилось, отчаянней, горячей всех желал настигнуть ее юнец в черномполукафтанчике нараспашку, из-под которого был виден темно-зеленый шелковыйкамзол с широким поясом. Полукафтан надувался над его спиной, словно парус;шапка давно слетела, короткие черные волосы стояли дыбом, взвихренные ветром;глаза, полные слез, вышибленных тем же ветром, чудилось, остекленели отнапряжения, зубы стиснулись, и меж них рвался этот не то визг, не то вой:

– Сторонись! Прочь, сволочи! Зашибу!

Его хлесткой плетки, впрочем, ни у кого не было охоты испытатьна своих плечах. Это не просто мальчишка двенадцати лет, а не кто иной, какродной внук ломателя, ниспровергателя и сокрушителя Петра Великого, сынзлосчастного царевича Алексея Петровича, кончившего жизнь свою в застенке.Стало быть, государь император, самодержец всероссийский, царь Петр ВторойАлексеевич.

Только двое осмеливались скакать почти бок о бок сгосударем: рыжеволосая, с шальным взором всадница в травянисто-зеленойсуконной, по настоящей аглицкой моде пошитой амазонке и щеголеватый молодец снадменным выражением безупречно красивого голубоглазого лица.