природу. Как-то раз юноша увязался за ним в монтажную, где переводчик занимался озвучанием закадрового текста. «Процесс занимает целую вечность, пленку гоняли туда-сюда, – вспоминает Нолан. – Но для меня все это было очень увлекательно, потому что картинка прокручивалась назад, а звук шел вперед. У нас в то время был проигрыватель для видеокассет, но, если отматывать на нем пленку назад, качество выходило не очень. А в монтажной – редкая возможность посмотреть на обратное движение в высококачественной проекции. Этот визуальный эффект меня просто потряс. Я провел там, наверное, два или три часа, пока они не закончили, и увлеченно смотрел на то, как пленка движется туда и обратно. Раньше человек и представить себе такое не мог. Но камера воспринимает время иначе, чем мы. И в этом суть кино. В этом, как я считаю, его волшебство. В способности увлекать».

* * *

У тех, кто прошел через интернат, часто устанавливаются особые личные отношения со временем. Энтони Пауэлл в «Танце под музыку времени» представляет ход десятилетий как один большой вальс. Образ часов пронизывает трилогию Филипа Пулмана «Темные начала». Клайв Льюис в 1920-х прошел через несколько колледжей-интернатов и подметил там любопытное искажение времени:

«Задание по геометрии заслоняет вожделенные каникулы точно так же, как ожидание серьезной операции может заслонить самую мысль о рае. Однако каждый раз неизменно наступал конец семестра. Нереальное, астрономическое число – шесть недель – постепенно сменялось обнадеживающими подсчетами – через неделю, через три дня, послезавтра, – и, наконец, в ореоле почти сверхъестественного блаженства к нам являлся Последний день»[18].

У этого эффекта, признавал Льюис, есть и «обратная, не менее важная и грозная сторона»:

«В первую же неделю каникул приходилось соглашаться с тем, что учебный год наступит вновь. Так здоровый юноша в мирное время готов признать, что когда-то он умрет, но самое мрачное memento morі не убедит его, что это в самом деле случится. И опять же, невероятное все же наступало. Усмехающийся череп проступал под всеми масками, несмотря на уловки воли и воображения, бил последний час, – и снова цилиндр, итонский воротничок, штаны с пуговицами у колена и – хлоп-хлоп-хлоп – вечерняя поездка в порт».

По схожей христианской символике можно догадаться, что эффект искаженного времени напрямую вдохновил книжный цикл о Нарнии, чья реальность с упоением растягивается: дети из семейства Певенси долгие годы правят волшебной страной, а затем возвращаются в Англию как раз к послеобеденному чаю. «Наш мир должен когда-нибудь прийти к концу, – говорит Джил единорогу в финале «Последней битвы». – Возможно, у этого мира конца не будет. Алмаз, разве не прекрасно, если Нарния будет продолжаться вечно, и все будет, как ты рассказываешь?»[19] Похожее ощущение восторженной меланхолии, где каждую минуту счастья оттеняет осознание его конечности, можно найти (хотя и без христианской теологии) в многофигурных кульминациях «Начала» и «Интерстеллара»: время замедляется и растягивается, обрывает дружбу, разлучает детей и родителей. «Я вернулся за вами, – говорит Кобб (Леонардо ДиКаприо) бизнесмену Сайто (Кэн Ватанабэ), который в финале «Начала» стал девяностолетним стариком. – Пойдем, и мы снова станем молодыми». В сюжетах Нолана время крадет людей друг у друга, и режиссер проводит тщательную опись преступления.

Карта Нарнии – фантастического мира из книг Клайва Льюиса.

«В юности мы воспринимаем время эмоционально, – говорит Нолан. – Молодежь любит ностальгировать, потому что ее жизнь стремительно меняется. Отношения с друзьями и знакомыми теперь совсем не те, что были в одиннадцать или двенадцать лет. Все расходятся. Все меняется так быстро, так скоро. А уже в двадцать-тридцать лет, мне кажется, ощущение времени у человека выравнивается, становится более объективным. Но затем наступает средний возраст, и мы вновь одержимо хватаемся за эмоциональные аспекты уходящего времени, становимся его заложниками. Мы не понимаем времени, однако можем его прочувствовать. Мы чутко ощущаем время, находимся под сильным его влиянием, но так точно и не знаем, что оно такое. Все пользуются часами, и при этом каждый воспринимает время по-своему. Возможно, тебе знаком роман Л.П. Хартли “Посредник”: “Прошлое – это чужая страна, там все иначе”. Позднее его адаптировал Гарольд Пинтер для экранизации Лоузи. И это – самая первая реплика в фильме. В книге она тоже стоит в начале. Слова запали мне в память, потому что я рос в 1970-е и, господи, с объективной точки зрения это было не лучшее время».

В своем романе Хартли с тревогой исследует влияние времени на память и то, как события прошлого мертвой хваткой удерживают настоящее. «Теперь уже не так, но в детстве мое воображение увлеченно стремилось к иерархии», – вспоминает рассказчик-подросток из книги Хартли, для которого время циклично, «подобно восходящей спирали: круг за кругом, ярус за ярусом». Это ощущение вдохновлено обучением самого автора в интернате Хэрроу, где тот жил в «бесконечном страхе опоздать». По его словам, «этот опыт оставил на моем сознании синяк, фрейдистскую рану, так до сих пор не затянувшуюся». На Нолана интернат повлиял противоположным образом. В Хэйлибери его приучили к пунктуальности, дисциплине и выносливости в холодную погоду, которая так впечатляет его коллег по площадке. Колледж запустил внутри Нолана неустанный хронометр, который задает темп его фильмам. В небольшом белом календаре, который легко умещался в нагрудном кармане, ученики вели отсчет триместра и отмечали важные события школьной жизни: матчи, встречи со священниками, экскурсии в музеи, ежегодные инспекции Кадетского корпуса, ужасный кросс с препятствиями. Но сколько бы дней они ни отсчитывали, конец триместра всегда казался бесконечно далеким. В последние два года обучения для Нолана растянулось не только время, но и пространство: семья вернулась в Чикаго, а он остался готовиться к экзаменам в Англии. Между ними – 6349 километров и шесть часовых поясов.

Гарольд Пинтер и Джули Кристи на съемках фильма Джозефа Лоузи «Посредник» (1971).

«Мне нравилось в Англии. Нравилось играть в регби. Нравилось, что здесь все так непохоже на Америку. Я обожал летать туда-сюда и менять обстановку. Однако адаптироваться по возвращении домой было непросто. Я думал, что в Америке мне снова удастся встретиться со старыми друзьями, но на деле все однокашники уже разъехались по миру, и теперь у них своя жизнь». Так же и с семьей: как это обычно бывает с учениками интернатов, Нолан чувствовал, что домашние все сильнее отдаляются от него – в данном случае даже территориально. Его младший брат Джона учился в старшей школе в США и понемногу американизировался, а сам Нолан, курсируя между двумя странами, в какой-то момент перестал понимать, какую из них считать