Командир сидел на складном стуле за столиком, на котором стояли украшенная, расписанная живицей бутылка и оправленная в золото тыква для пития пальмового вина. Он обмахивался похожим на миску пехотным шлемом и уставшими глазами поглядывал на шедшую мимо толпу.

Мы пройдем. Это всего лишь армия. А мы принадлежим к Освященным. Слушаем доносящийся из-под земли голос Матери да ее Пророчицы, пришедшей из пустыни, неся истину. На груди Бруса висит железная сколопендра. Ключ, который отворит все двери на нашем пути. Мы везем сундук. Через мост. Далеко. В Кебзегар. Ко вратам Нахель Зима. На край света.

Наша повозка протиснулась сквозь толпу и приблизилась к заставе. Один из ослов, вытянув морду, понюхал бутылку на столике десятника.

Я молчал. Я – дурачок. «Прыщавый» Агирен. Едва умею говорить, да бормочу так, что меня понимает только мой господин.

Я бессмысленно зачмокал губами, словно что-то жевал, и сунул палец в нос. Желающие миновать мост подорожные стояли вокруг нас на коленях с опущенными головами.

Десятник поднял глаза и встретился взглядом с зеркальной маской жреца, посверкивающей, словно полная луна. Поднялся с кресла и прижал ко лбу кулак.

– Пусть все станет единым, – сказал он.

Когда Брус заговорил с ко́зел, его жестяной, вибрирующий, как струны синтары, голос звучал чуждо и повелительно. В первый миг я не понял ни слова. Почесался под курткой, продолжая трудолюбиво копаться в носу. Язык Единства – старый амитрайский. Его можно было понять, но у него была странная грамматика, и вот уже несколько поколений на нем говорили лишь жрецы.

– О, проклятые птицы военного насилия, что сдерживают Слово Матери в его дороге к сердцам потерянным. Для странствующего Слова поспешность – благословенная обязанность.

Так оно – примерно – звучало. Насколько я понял из горловых слогов древнего языка, Брус сказал десятнику, что он – курьер. И что он спешит.

Я понял – солдат нет. До него дошло только «проклятые птицы» и «война», а потому он принял это на свой счет и решил, что Брус его ругает.

– Господин, у нас просто приказ, значит, блокада на мосту. Прости, Освященный, значит, или, там, Освященная… Храм приказал… Прости, что не говорю с тобой на старом языке, я – из Насима…

Брус склонился с ко́зел, вытащил из-под одежд амулет в виде железной сколопендры и протянул вперед. Его голос звучал будто скрип проржавевших ворот.

– Поспешность. Это важно. Отвори блокаду, хон-пахан.

Командир, отерши пот с лица, бросил через плечо приказ. Загонщики соскочили с фургона и, упершись в тяжелые борта, перекатили его в сторону. Теперь оба фургона стояли по одной стороне, оставив узкий проезд, которым могла бы пройти наша двуколка. И тогда я увидал старуху.

Она сидела на табурете за фургоном, за ее спиной стояли два адепта: один – с зонтиком, второй – с соломенным опахалом. Она не носила жреческие одежды или зеркальную маску, только бесформенные бурые тряпки. Зато была ими плотно укутана, словно тряслась от холода.

Всякий, кто проходил сквозь заслон, у кого не отбирали узелок и пускали дорожкой между лагерными фургонами, подходил к ней, и тогда она поднимала лицо, на котором поблескивали мутные, покрытые золотистыми бельмами глаза, и касалась старческой ладонью их лиц. Ее губы двигались, точно старуха беспрестанно бормотала какие-то заклинания или молитвы.

Когда я ее увидал, почувствовал, что мое сердце расседается, будто глиняный кувшин. Кувшин, наполненный страхом.

Ведающая.

Ведающая со слепыми глазами, такими же, как глаза убийцы, зарезавшего мою Ирису. Как глаза леопардов Пророчицы. Золотые бельма.

Что она увидит, прикоснувшись к моему лицу?

Ведающая встала с табурета и, поддерживаемая под локоть солдатом, похромала на левую половину моста. Адепты забрали зонтик и табурет, чтобы открыть нам проезд, а я вынул палец из носа и схватился за вожжи.

Колеса повозки поскрипывали.

Ведающая вдруг обернулась с задранной головой, как если бы принюхивалась. А потом вырвала локоть у солдата и подняла руку с растопыренными пальцами, после чего двинулась прямо в нашу сторону, желая прикоснуться к моему лицу.

Брус повернулся к старухе, но его маска, подобная лужице ртути, не выражала ничего.

Я обмер.

Она была уже так близко, что я слышал ее беззубое бормотание, беспрестанно сочащееся из сморщенных губ.

«Глаз на ладони… Ладонь, глаз Матери… Мать чует… когда дитя лжет… Мать всегда знает…».

Я видел раскрытую ладонь Ведающей. Еще два шага, и она дотронется до моего лица.

Внизу яростно шумела река, металась между скалами, что напоминали ощеренные клыки.

Слишком высоко.

Слишком мелко.

Слишком много скал.

И прекрасно.

Я напряг мышцы.

И тогда раздался мрачный, протяжный рев рога. Он накатывался со стороны башни, торчащей над городком вроде гнилого зуба.

По ту сторону реки началось движение.

Солдаты, охранявшие противоположный берег, засуетились, фургоны, такие как тот, что стоял с нашей стороны, двинулись с мест, их перекатывали один за другим, были слышны крики командира, звон толстых цепей, которыми связывали повозки.

Мост закрыли.

Один из солдат вдруг вырос словно из-под земли на пути наших ослов, потом схватил одного из них за трензеля и дернул назад. Повозка остановилась.

– Прости, Освященный… или Освященная… Солнце заходит. Никто не может перейти мост после того, как прозвучит рог, – десятник стоял перед нами на коленях с кулаками, опертыми в песок и с опущенной головой.

– Проезд важен, – голос Бруса зазвенел, словно под маской заблудился шершень. – Неслыханная наглость! До́лжно тотчас открыть мост!

Старуха продолжала стоять с вытянутой рукой, но теперь нас разделяли солдаты, а она, казалось, позабыла, зачем шла. Только ее слепые глаза неотрывно глядели в меня: мутно, желтовато, невидяще.

– Это дурное время, Освященный… или Освященная. До ближайшего поселения далеко, ночь застанет вас в пути. Нельзя ночевать на дороге. Здесь полно преступников и предателей… Это приказ храма, господин. В смысле… или госпожа… Так, значится, говорит Мать. Вы должны идти в Башню. К Матери. Там вас примут на ночь, а утром отправитесь в дальнейшую дорогу, – приговаривал командир.

– Поспешность требует, чтобы другие вещи утратили свой вес, – запел Брус. – Пусть военные сопровождают Слово, если так гласит Приказ. Но пусть не удерживают его в пути.

Я окаменел. Брус, похоже, требовал эскорт. Я не знал, как мы управимся в сопровождении армии, но он, кажется полагал, что нам лучше изображать жрецов перед солдатами, чем перед другими жрецами. Я и сам уже не знал, что пугает меня больше: путешествие в сопровождении эскорта или ночлег в Красной Башне.