— Добрая такая история.

— Да, спасибо-сэй. Какое место, такая история.

Ее била дрожь. Ветер снаружи так и не унялся.

Где-то хлопала дверь, далеко-далеко — как звук,пригрезившийся во сне. В стене копошились мыши. "Надо думать, это —единственное заведение во всем городке, где мышам есть чем поживиться", —подумал стрелок. Он положил руку ей на живот. Она вздрогнула, но тут же расслабилась.

— Человек в черном, — сказал стрелок.

— А почему нельзя кинуть палку и сразу заснуть? Но ты отменя не отстанешь, как я понимаю, пока я все не расскажу?

— Мне надо знать.

— Ладно. Я расскажу. — Она сжала его ладонь обеими руками ирассказала все.

Он заявился под вечер, в тот день, когда умер Норт. Ветер втот вечер разбушевался: рассеивал верхний слой почвы, поднимал в воздухпесчаную пелену, вырывал с корнем еще недозревшую кукурузу. Хьюбал Кеннерлизапер конюшню, а торговцы, державшие лавки, закрыли все окна ставнями изаложили их досками. Небо было желтым, цвета заскорузлого сыра, и тучи неслисьв вышине, как будто что-то их напугало в безбрежных просторах пустыни, надкоторой они только-только промчались.

Он приехал в дребезжащей повозке с парусиновым верхом,бьющимся на ветру. Он улыбался: как говорится, улыбочка до ушей. Людинаблюдали, как он въезжает в городок, и старик Кеннерли, который лежал у окна,сжимая в одной руке початую бутылку, а в другой — распутную горячую плоть (аименно левую грудь своей второй дочки), решил не открывать, если тот постучит.Ну, вроде как никого нету дома.

Но человек в черном проехал мимо конюшни, даже неприостановившись. Колеса повозки вращались, взбивая пыль, и ветер жадно хваталее, унося прочь. Он мог быть священником или монахом — судя по запорошеннойпылью черной сутане с широким капюшоном, покрывавшим всю голову и скрывавшимлицо, так что были видны только тонкие губы, растянутые в этой жуткой довольнойулыбке. Сутана развевалась и хлопала на ветру. Из-под полы торчали квадратныеносы тяжелых сапог с массивными пряжками.

Он остановился у заведения Шеба. Там и привязал коня,который сразу же принялся тыкаться носом в голую землю. Развязав веревку,скреплявшую парусину на задке повозки, человек в черном вытащил старый потертыйдорожный рюкзак, закинул его за плечо и вошел в бар.

Элис уставилась на него с нескрываемым любопытством, нобольше никто не заметил, как он вошел. Все изрядно надрались. Шеб наигрывалметодистские гимны в рваном ритме регтайма. Убеленные сединами лоботрясы,которые подтянулись в тот день пораньше, чтобы переждать бурю и помянуть в бозепочившего Норта, уже успели охрипнуть — ну еще бы, весь день только и делают,что напиваются и горланят песни. Шеб, пьяный вдрызг и одурманенный возбуждающеймыслью, что сам он пока еще не распрощался с жизнью, играл с каким-то неистовымпылом. Пальцы так и летали по клавишам.

Хриплые вопли не перекрывали вой ветра снаружи, но иной разказалось, что гул человеческих голосов бросает ему дерзкий вызов. Захари,уединившись в углу с Эми Фельдон, закинул юбки ей на голову и рисовал у нее наколенях символы Жатвы. Еще несколько женщин ходили, что называется, по рукам.Похоже, что все пребывали в каком-то горячечном возбуждении. А мутный светзатененного бурей дня, проникавший сквозь створки входной двери, как будтонасмехался над ними.

Норта положили в центре зала на двух сдвинутых вместестолах. Носы его солдатских сапог образовали таинственную букву V. Нижняячелюсть отвисла в вялой усмешке, хотя кто-то все-таки удосужился закрыть емуглаза и положить на них по монетке. В руки, сложенные на груди, вставили пучокбес-травы. Несло от него кошмарно — какой-то отравой.

Человек в черном снял капюшон и подошел к стойке. Элиснаблюдала за ним, ощущая тревогу, смешанную со знакомым, голодным желанием,скрытым в самых глубинах ее естества. Он не носил никаких отличительных знаковрелигиозного ордена, хотя само по себе это еще ничего не значило.

— Виски, — сказал он. У него был приятный голос, тихий имягкий. — Только хорошего виски, лапуля.

Она пошарила под прилавком и достала бутылку «Стар». Онамогла бы всучить ему местной сивухи, выдав ее за лучшее, что у них есть, но всеже достала нормальный виски. Пока она наливала, человек в черном смотрел нанее, не отрываясь. У него были большие, как будто светящиеся глаза. Былослишком темно, чтобы точно определить их цвет. Голод внутри нарастал. Пьяныевопли и выкрики не умолкали ни на мгновение. Шеб, никчемный кастрат, играл гимно Христовом воинстве, и кто-то уговорил тетушку Милли спеть. Ее голос,скрипучий, противный, врезался в пьяный гул голосов, словно топор с тупымлезвием — в череп теленка на бойне.

— Эй, Элли!

Она пошла принимать заказ, задетая молчанием незнакомца,уязвленная взглядом его странных глаз непонятного цвета и своим нестихающимжжением в паху. Она боялась своих желаний. Они были капризны. И не подчинялисьей. Эти желания могли быть симптомом больших перемен, а те, в свою очередь, —признаком подступающей старости, а старость в Талле всегда была краткой игорькой, как зимний закат.

Бочонок с пивом уже опустел. Она открыла еще один. Уж лучшевсе сделать самой, чем просить Шеба. Конечно, он прибежит, как пес, которым,собственно, он и был, прибежит по первому зову и либо порежет себе пальцы, либопрольет все пиво. Пока она возилась с бочонком, незнакомец смотрел на нее. Оначувствовала его взгляд.

— Много у вас тут народу, — сказал он, когда онавозвратилась за стойку. Он еще не притронулся к своему виски, а просто каталстакан между ладонями, чтобы согреть напиток.

— У нас тут поминки, — сказала она.

— Я заметил покойного.

— Никчемные люди, — сказала она с внезапной злобой. —Никчемные люди.

— Это их возбуждает. Он умер. Они — еще нет.

— Они смеялись над ним при жизни. И они не должны издеватьсянад ним хотя бы теперь. Это нехорошо. Это… — Она запнулась, не зная, как выразитьсвою мысль: что это и почему это мерзко.

— Травоед?

— Да! А что еще у него было в жизни?

В ее голосе явственно слышалось обвинение, но незнакомец неотвел глаз, и она вдруг почувствовала, как кровь жаркой волной прилила ей клицу.

— Прошу прощения. Вы, наверное, священник? Вам, должно быть,все это противно?

— Я не священник, и мне не противно. — Он осушил стаканвиски одним глотком и даже не поморщился. — Еще, пожалуйста. Еще один и отдуши, как говорят в одном мире, тут по соседству.