Ксения снова появилась у меня на приеме. Выслушав еерассказ, я поинтересовался, считает ли она, как и прежде, что ее состояниеникак не связано с ее отношениями с матерью? Теперь она переменила свое мнение,и мы могли довести начатое до конца. Все эти годы Ксения не могла проститьматери ее нелюбовь. Она протестовала, жила ей наперекор, а когда возникла такаявозможность — стала жить самостоятельно. Возвращение матери в жизнь Ксениипробудило в ней прежние комплексы и страхи, а болезнь тогда пришла ей «навыручку».

Узнав от своей сводной сестры обстоятельства развода своихродителей, Ксения поняла (или почувствовала), в каком состоянии находилась еемать, поняла (или почувствовала), почему она развелась с ее отцом. И, наконец,Ксения осознала, что причина такого отношения к ней матери не в нелюбви, какона раньше думала, а в том стрессе, который тогда, почти тридцать лет томуназад, переживала эта женщина. Но все же она не была готова проявить поотношению к ней подлинное сочувствие, да и не могла еще в полной мере проститьматери ту боль, которую переживала, будучи ребенком.

Конечно, оптимальным вариантом решения было бы сблизить этихженщин. Помочь им понять друг друга и те обстоятельства, в которых они в своевремя и каждая по своему оказались. Однако это не представлялось возможным.Мать Ксении была уже пожилым человеком, считала себя «кругом правой» и недумала, что дочь заслуживает какого-либо снисхождения. Поэтому весь этот путьКсении предстояло пройти одной. Так, к сожалению, бывает достаточно часто.

Да, наши родители поступают так, как они поступают; вкакой-то момент жизни мы и наше душевное состояние не являются для них главнымприоритетом. Они решают свои проблемы, мучаются своей болью и заставляют своихничего не ведающих об этом детей страдать и думать, что их не любят. Иногдародители способны нанести и вовсе тяжелейшую травму своим детям, и случай с«жабой» — это, поверьте, далеко не худший вариант. Но мы или примем своихродителей такими, какие они есть, со всем их «добром», или будем ждать, что онив какой-то момент «все поймут, изменятся и все исправят».

Разумеется, нам не хватает «беспричинной» матертскш любви икогда мы вырастаем. Большинство детей имеют возможность насладиться материнскойлюбовью. Взрослому же человеку реализовать свою потребность в безоговорочнойматеринской любви намного сложнее.

Эрих Фромм

К счастью, Ксении хватило сил и мужества пережить всю этуболь, простить свою мать и самой полюбить ее — такой, какой она была. Вконечном счете, других родителей у нас нет, а мы нуждаемся в том, чтобы жить,не держа на них зла — той бессильной злобы, которую они зачастую формируют внас своими бездумными, а подчас и просто жестокими действиями.

Экскурсия на Олимп

Родители пока продолжают оставаться божествами, но ихрепутация серьезно подорвана. Из единого и всемогущественного бога онипревращаются в жителей Олимпа — их много, они разные, кто-то важнее, кто-то нетак важен, и главное — каждый из них решает свои собственные проблемы. У Яхве(Иеговы, Саваофа и т. д.) — того единого бога, каким были для ребенка егородители (в особенности — мать), кажется, не было никаких проблем. Малыш лишьсмутно о них догадывался, когда ощущал материнское напряжение, еерастерянность, страх или раздражение. Теперь же, когда отец стал Зевсом, а мать— Герой, все это, прежде скрытое, вышло наружу. Оказалось, что проблем у нихпредостаточно, причем и между собой, и с их родителями (Кроно-сами, Геями и т.п.), то есть с нашими бабушками и дедушками.

До трех лет мы ощущали себя центром Вселенной, пупом земли,и нам просто в голову не приходило тревожиться. «Все возможно!» — мы жили этимлозунгом. Но после трех лет мы вмиг оказались «тварью дрожащей», человеком, чьиправа и возможности не только ограничены, но и требуют одобрения цензурой.Многие дети, правда, отчаянно протестуют, но теперь у родителей есть новыйинструмент — «наказание». Раньше, как мы уже сказали, была дрессировка и страх.Нас пугали, причем часто мало задумываясь о том, чем для нас оборачивался этотиспуг.

Дело в том, что когда трехлетнему ребенку говорят, что за туили иную провинность его отдадут «дяденьке-милиционеру», малыша этодействительно пугает — ведь он еще не сомневается в честности своихродителей[6] . Подтекст, подвох, скрытый смысл родительских слов и, наконец,откровенный обман он начинает подозревать и понимать позже — в три-четыре года.И если он слышит ту же фразу в этом возрасте, она не вызывает того прежнего намиг парализующего испуга, она его озадачивает и оскорбляет.

Но особенным, изощренным оскорблением является для ребенканаказание. То, что его начали наказывать, это ребенок понял, но смог ли онпонять смысл наказания? Разумеется, эта премудрость взрослых находится загранью его понимания. «А и за что меня наказывать? Мне понравилось это, и явзял. Мне захотелось пойти туда, и я пошел. Мне не хочется есть, и я не ем. Чтотакого?!» С появлением в языке ребенка оборотов «я», «мне», «мое» и пр. в немпоявляется личность, а следовательно, и возможность наказания. Возникаетадресат — тот, кто может быть наказан. Ведь наказание — это не дрессировка, этообращение к личности.

Наказание — это воспитательная процедура: «Ты должен понять,что так делать не нельзя!», «Тебе должно быть стыдно!», «Постой в углу иподумай!» И если ребенок не почувствовал себя униженным, оскорбленным или, нахудой конец, насмерть испуганным, родитель не считает, что воспитательныйманевр достиг желаемого эффекта. Да и сами родители, когда наказывали нас, побольшей части руководствовались не воспитательными целями, а потребностьювыместить собственное раздражение и отомстить нам за наше непослушание.

Причем каким-то шестым чувством, холкой, может быть, мыстали чувствовать, что наказание — это способ, которым родители вымещают на нассвои эмоции. Мы стали понимать, что это месть, а вовсе не «воспитание», о чемнаши родители так любили нам рассказывать: «Я на тебя не сержусь, но янаказываю тебя, чтобы ты понял, что так поступать нехорошо!» Ха-ха! Так мы иповерили! Львиная доля информации, которую мы получали тогда из внешней среды,была информацией визуальной, акустической, тактильной, и лишь считанныепроценты — вербальной. Проще говоря, смысл слов доходил до нас в последнююочередь, а вот прищуренные глаза, сдвинутые к переносице брови, сжатые челюстии кулаки, наконец, высокие ноты в голосе — это было для нас неоспоримымаргументом.

Мать или отец говорили нам: «Я люблю тебя! Ты мне дорог! Яделаю это ради тебя!» Но это ничего не значило, ведь мы видели, как при этомгневом горят их глаза, дергается изогнутая бровь, предательски дрожит и хрипитот напряжения голосовых связок голос, брызгает слюна, а руки сжимают нас досиняков. И то, что именно они говорили, не имело для нас в этот момент ровнымсчетом никакого значения. Мы видели разгневанного зверя и понимали, что насненавидят, что нам мстят, что нас наказывают... Все это мы поняли, может быть,и не так обстоятельно, чтобы сделать из этого понимания какой-нибудьфилософический трактат, но суть уловили точно!