не пронимают. Я этому не позволяю случиться. Тем более что больше здесь не появлюсь никогда.

Не успеваю отодвинуться, Саша поворачивает голову. Между нашими лицами жалкие сантиметры, а он смотрит так, что сходу пьянит. По моему напряженному телу струится огонь. И сейчас он странным образом помогает расслабиться. Я никогда не напивалась всерьез, но в эту минуту ощущаю, как мне кажется, именно тот приятный кураж, что способен вызывать хмель.

Боже… Надеюсь, этот взгляд Георгиева – не часть того спектакля, что мы с ним сегодня играем.

– Что-то из Армстронга, – отвечает так же тихо. Дернув бровями, кривится и красноречиво закатывает глаза. – Это любимый исполнитель мамы.

Позволяю себе достать телефон, чтобы вписать в поисковик фамилию музыканта.

– Хм-м… – невольно усмехаюсь, реагируя на высветившуюся на экране информацию. Вновь подавшись к Саше, таки касаюсь губами его уха. Прикрываю веки, когда по телу летят молнии. Замираю, прочищаю горло и, наконец, взволнованным шепотом чащу: – А твоя мама в курсе, что Армстронг – выходец из беднейшего негритянского района?

Не скрываю лукавства. Оно буквально сочится в моем голосе. И когда я отстраняюсь, происходит неожиданное ­– Саша мне улыбается.

Господи… Ему смешно, как и мне. По-настоящему смешно. И это в одно мгновение сближает нас крепче любых других слов.

– Уверен, что в курсе. Но никогда в этом никому не признается.

Я воспаряю духом. Смеюсь свободнее. Он – тоже. Кроме того, его темный взгляд то и дело задерживается на моих губах. Гормональный хмель в крови от этого становится еще крепче.

Чувствую, что краснею. Моя кожа пылает вовсю. Это и бурлящее волнение, и смущение, и еще что-то более интимное… То, чему я пока не знаю названия. Понимаю лишь, что ощущения мне очень приятны. Настолько, что хочется продлевать и усиливать.

– София, – разрезает пространство ледяной голос Людмилы Владимировны. И мне приходится разорвать дурманящий меня зрительный контакт. Не то чтобы я считаю себя обязанной реагировать на эту женщину. Скорее машинально это делаю. – Александр сказал, вы планируете остаться в нашем доме на ночь. Мы с Игнатием Алексеевичем не можем не выразить свое неодобрение. Для нас подобное недопустимо.

У меня просто отвисает челюсть.

На ночь? Александр сказал? Неодобрение? Недопустимо?

Трудно понять, что из этого набора поражает сильнее.

– Не волнуйся, мама. Планы изменились. Мы будем в моей квартире, – отражает Саша столь же холодным и жестким тоном. – Собственно, уже едем, – едва взглянув на меня, поднимается. Я без дополнительных указаний следом вскакиваю. Не оставаться же тут без него. – Спасибо за радушие!

– Спасибо! – вторю ему я.

И хоть не могу позволить себе тех же ироничных и сердитых ноток, часть своих чувств все же выплескиваю.

Надо отдать родителям Георгиева должное. Они выдерживают уход сына с ненавистной им девушкой с абсолютно непроницаемыми выражениями лиц.

В автомобиле, едва оживает двигатель, Сашка капитально из себя выходит. Мне ничего не говорит, но то, как срывает машину с места, заставляет меня испуганно вжаться в сиденье и зажмуриться.

Вечность сидеть с закрытыми глазами я, конечно же, не могу. А открыв их, хочу кричать. Если бы хватало воздуха в легких, так бы и делала. Но он там то и дело заканчивается.

Экстрим возрастает, когда мы вливаемся в движение ночного города. Где-то слышала, как такую манеру езды называли игрой в шахматы. Только сейчас понимаю, почему. На огромной скорости Георгиев перемещается с полосы на полосу. Идет на обгон каждый раз, едва появляется возможность. И ныряет между машин в соседний ряд, если встречает препятствие в своем.

Я не знаю марки, но у Саши определенно очень мощный автомобиль. Даже если зажмуриться и попытаться отключиться, один лишь громкий и грубый рев двигателя приводит в ужас.

В некоторые особенно напряженные моменты я не сдерживаюсь и все же визжу.

Да, такая езда по ночному городу – это очень-очень страшно. Но вместе с тем… В какой-то миг осознаю, что ловлю от этой безумной поездки кайф. Это жутко пугает и чертовски захватывает. Впрочем, как и все остальное в Александре Георгиеве.

– Ты проскочил мой поворот, – рискую пропищать, потому как есть то, что для меня в данный момент однозначно неприемлемо. – Я не поеду к тебе на квартиру.

Саша не реагирует. Не смотрит на меня. Оно и понятно, сосредоточен на дороге. Я не хочу его отвлекать. Только вот страшно это, что он в угаре своих чувств даже не слышит меня.

– Саш… – мой голос дико дрожит. Сглатываю, перевожу дыхание и пытаюсь его выровнять, прежде чем донести следующее: – Поверни, пожалуйста, назад. Я к тебе на квартиру не поеду. Не буду с тобой спать. Мы так не договаривались. Я не соглашалась… Не согласна.

– Я понял, – толкает Георгиев резковато, не отрывая взгляда от лобового стекла. Трудно сказать, что он прямо-таки зол. Однако и других эмоций я не различаю. Пока он не просит, снижая голос: – Просто покатайся со мной.

Наверное, я очень наивная. Но в этой просьбе слышу конкретную потребность: «Побудь со мной». Скорее всего, выдумываю и зря калечу себе душу. Только отклик свой загасить не могу. Сердце не хочет слушать доводы рассудка. Оно трепещет, заходится от радости. Не позволяет мне отказать Саше.

Тело разбивает дрожь. Но сейчас она чувственная, горячая и… возбуждающая. Машина летит, и мы с ней парим, даже если придется разбиться, не доехав до финиша.

– Хорошо. Я побуду с тобой.

Он бросает на меня взгляд. Сначала короткий, словно выстрел. Ослепляющий, стремительный и пронзительный. Потом второй – темнее, глубже и дольше. Третий – настойчивее, неистовее, безумнее… И так по нарастающей. До невообразимых высот.

С которых мне очень скоро предстоит упасть. Все ведь сегодня закончится.

Мельком замечаю, что мы выехали за город. Движение на дороге становится свободнее. Но напряжение в салоне продолжает расти.

Взгляды, которые Саша направляет на меня, учащаются и затягиваются.

Он не хочет меня отпускать. Я тоже не хочу расставаться.

Но…

Боже… Он меня погубит. Точно.

Мой организм уже работает с ошеломляющим надрывом. Я вся раскалена, наполнена каким-то звенящим электричеством. Пульс до головокружения распирает виски. Сердце грохочет так, что кажется, вот-вот само по себе разлетится в клочья.

Надо что-то сказать. Но я не могу ни слова вымолвить. Георгиев тоже молчит. Вижу и чувствую, как разгоняются все его жизненные показатели. В глазах не просто животный голод горит, а настоящее сумасшествие.

В