В первые два месяца я была уверена, что Нина наблюдает за каждым моим шагом. Под потолком комнаты висела маленькая черная коробка с линзой и крошечной лампочкой, которая то и дело вспыхивала красным. Я решила, что это камера, и буквально сходила с ума от одной мысли о том, что она наблюдает за моими страданиями и наслаждается ими. Дотянуться до этой адовой коробки я не могла — не позволяла цепь, и однажды в порыве отчаяния я запустила в нее кружку. Естественно, промахнулась. В наказание мне потом пришлось пить из пластиковых крышек от дезодоранта и лака для волос. И когда я уже почти смирилась с ее присутствием, коробка сама вдруг однажды упала со стены. Просто шлепнулась об пол и развалилась на части. И оказалось, что внутри ничего нет, кроме пары проводов и батарейки, от которой работала лампочка. То был муляж.

Тогда я еще изводила себя вопросами: сколько продлится мое заключение и правда ли, что Нина намерена держать меня здесь двадцать один год, как обещала. Сейчас мне шестьдесят восемь, и шанс дожить до восьмидесяти девяти крайне ничтожен, особенно учитывая скудную диету, отсутствие физической активности и замкнутый образ жизни без доступа к свежему воздуху и солнечному свету. Большой удачей будет протянуть еще хотя бы лет десять, не говоря уж о чем-то большем.

Естественно, я думала о самоубийстве — как об одном из способов прервать пытку. Но всякий раз меня останавливало то, что, кроме меня, у Нины никого не осталось. Как бы она меня ни мучила, я не могла бросить ее одну. Конечно, представься шанс, я сбежала бы отсюда. Сбежала бы — и первым делом оказала ей необходимую помощь, чтобы мы могли быть вместе на приемлемых для нас обеих условиях. Что бы ни вытворяла Нина, она всегда останется моей маленькой девочкой.

К тому же в глубине души я понимаю, что заслужила это наказание, отняв у нее самое дорогое.

Двадцать пять лет назад

Сегодня понедельник. У Нины с раннего утра крутит живот. Я уже сообщила в школу, что она пропустит занятия, и отпросилась с работы, сказавшись больной.

Слоняюсь по дому и не нахожу себе места от тревоги, слыша, как она плачет за дверью ванной. Я не знаю, чем ей помочь. Тянет прижать ее к себе и пожалеть, утешить, успокоить. Не в силах больше ждать, я стучу, готовая услышать очередную порцию ставших привычными грубостей.

— Что с тобой, малышка?

— Мне больно, мама, — стонет она из-за двери.

Как бы я хотела забрать себе ее боль! Дергаю ручку, но она не подается.

— Открой, — прошу я.

За дверью раздаются слабые шаги. Когда Нина появляется на пороге, у меня замирает сердце. Хочется обнять ее и никогда больше не отпускать. Густая подводка, которой она теперь красит глаза, растеклась по всему лицу чернильным пятном. Трусы спущены, она держится за живот. Не помню, когда в последний раз я видела ее такой уязвимой.

— Моя малышка, — шепчу я, глотая слезы, и прижимаю ее к себе.

— Почему так больно? — стонет Нина. — Откуда столько крови?

Вдыхаю поглубже.

— Похоже на выкидыш.

Она смотрит на меня, потрясенная и напуганная тем, что я знаю о ее беременности. Зря я раскрылась. Тест, оставленный в мусорном ведре и попавшийся мне на глаза, был не криком о помощи, как я поначалу решила, а случайной оплошностью.

Я спешу уверить Нину, что не собираюсь читать нотации. Сейчас хочу лишь помочь. Беру ее за руку и веду обратно в туалет. Проходя мимо унитаза, заглядываю в него — и застываю от ужаса. Есть вещи, которые лучше не видеть, потому что забыть их потом невозможно. Я быстро нажимаю на слив — надеюсь, она туда не смотрела — и усаживаю Нину на сиденье.

Ее снова настигают судороги, лицо искажается от боли. Я осторожно кладу руку ей на лоб, как в детстве, когда проверяла температуру. Жар есть, но это нормально — один из побочных эффектов. Смачиваю полотенце холодной водой и промокаю ее лицо, будто ей снова пять лет, и она подхватила корь в школе, а год спустя — ветрянку. Помню, мы с Алистером по очереди сидели с ней, протирали ей кожу ромашковым лосьоном и следили, чтобы она не расчесывала гнойнички. Теперь ей четырнадцать, но для меня Нина все та же беззащитная маленькая девочка.

Гнетущая тишина между нами нарушается лишь ее рыданиями и стонами. Пока она корчится на унитазе, я глажу ее и целую в затылок, а природа берет свое. Помощь мне не нужна. Если позвоню в приемную, врач приедет на дом. Но это сейчас ни к чему. Я подвела мою девочку и теперь должна доказать самой себе, что могу быть хорошей матерью. Мы справимся. В последнее время Нина считала, что я ей ни к чему, однако сейчас все изменилось, и это единственное, что имеет значение. Больше я ее не подведу. «Теперь все будет по-другому», — твержу я себе.

Через час перебираемся в спальню. Оказавшись в кровати, Нина складывается, словно нежный лист для оригами. Накрываю ее одеялом и протягиваю две таблетки обезболивающего со стаканом энергетика.

— Спасибо, — бормочет Нина.

Я уже и не помню, когда в последний раз слышала от нее слова благодарности, поэтому радуюсь даже такой мелочи. Впервые с тех пор, как исчез ее отец, я чувствую связь между нами. Не было, нет и не будет ничего в моей жизни, что я любила бы больше нее. И никакие ее поступки никогда это не изменят.

Впрочем, надо довести начатое до конца, пока у нее свежа память о том, что произошло с ее телом. Чтобы весь этот ужас никогда больше не повторился.

— Выслушай меня, пожалуйста, — начинаю я. — Это очень важно. Надо было давно тебе сказать, да я все никак не могла подобрать подходящего момента.

— О чем ты? Это про папу?

— И да и нет.

Нина впивается в меня воспаленным взглядом. Ее интересуют любые крохи информации о нем. Своим исчезновением и последующим молчанием он толкнул ее на путь саморазрушения — хотя я не отрицаю и своей вины.

— Ты знаешь, почему за все это время он прислал мне лишь одну открытку?

— Нет, извини, — привычно вру я. — Мне надо рассказать тебе совсем о другом — о том, что он носил внутри себя и передал тебе.

Я на секунду замолкаю, подбирая слова.

— Твой отец был носителем редкой генной мутации, вызывающей прозэнцефалию. Если дочь такого человека забеременеет, она, скорее всего, не сможет выносить ребенка. А если даже каким-то чудом родит, то очень пожалеет об этом.

Нина смотрит на меня с недоумением. Беру ее за руку и крепко сжимаю.

— У ребенка с этим синдромом будет много проблем. Слишком много.

— Каких?

— Обезображенное лицо, неразвитый мозг. Как правило, такие дети погибают еще до рождения. Думаю, именно это и случилось сегодня. Так что, возможно, все к лучшему. Твое тело поняло, что что-то идет не так, и отторгло плод. Было бы хуже проходить девять месяцев и родить нежизнеспособного младенца.