— А у меня в памяти из того времени почти ничего не осталось.

— Мозг — сложная штука. Что-то сохраняется на всю жизнь, что-то вытесняется за ненадобностью.

— Есть такой термин — подавленные воспоминания, — говорит Нина, следя за моей реакцией. Я стараюсь держать лицо. — Сознание блокирует их, потому что они слишком болезненны. Но не приняв их, нельзя освободиться от гнета прошлого.

— Вот как…

— Планирую пройти терапию, чтобы высвободить свои, — продолжает она, глядя на меня в упор, и я не выдерживаю — тяжело сглатываю, чем выдаю свой страх.

— Делай, как считаешь нужным, — говорю я, и это снова ложь.

Меньше всего на свете я хочу, чтобы она вспомнила те события. Ведь ни ей, ни мне добра это не принесет.

Уже поздно. В окна стучат дождь и ветер. Закрываю шторы и опускаю жалюзи, чтобы спрятаться от непогоды. Хотя я уже давно не ребенок, грозы меня пугают. А сегодня еще и эта новость…

Я до сих пор не прочитала ее из-за иррационального страха, что, если история обрастет подробностями, она материализуется, станет реальностью, пусть и давно ушедшей. Пока же это просто слова в интернете, где, как всем известно, полно лжи. Я закрываю глаза и пытаюсь убедить себя, что все это фейк. Не помогает.

Пока чищу зубы, на меня из зеркала пялится собственное отражение. Поддавшись внезапному порыву, отключаю щетку, не дожидаясь, когда истекут положенные три минуты, и выворачиваю нижнюю губу, чтобы снова, второй раз за неделю, осмотреть татуировку. Выцветшие буквы складываются в слово «Лолита». Джон обожал эту книгу Набокова и называл меня именем главной героини. Я даже пошла в библиотеку, чтобы ее взять. А прочитав, обрадовалась — ведь герой был полностью порабощен любовью к этой девушке. И никто никогда не сможет убедить меня, что Джон не горел такой же сильной страстью ко мне.

Вслед за этим воспоминанием на поверхность всплывают еще несколько. Например, о той ночи, когда мне набили татуировку. Это произошло на домашней вечеринке. Джон очень хотел, чтобы у меня была метка, показывающая, как сильно я его люблю. Он предложил наколоть имя набоковской героини, потому что оно многое значило для нас обоих. И я охотно согласилась.

Мы пошли в ванную, я села на крышку унитаза, а друг Джона, тот, что должен был набить мне тату, начал раскладывать инструменты и баночки с индийскими чернилами. Больно не было — Джон дал мне таблетки, от которых тело вибрировало, словно покачиваясь на волнах в теплом океане под палящим солнцем. Когда все закончилось, его приятели хлопали меня по плечу и хвалили за смелость. Я хлебнула водки прямо из горла, чтобы смыть кисловатый привкус чернил и крови, и тогда в первый раз почувствовала боль. Драло ужасно. Поспешно сплюнув обжигающую жижу, я оттянула губу, прямо как сейчас, чтобы посмотреть, что получилось. Лицо Джона сияло гордостью. Я доказала свою преданность.

Позднее я попросила его набить себе имя моего любимого героя Эмили Бронте — Хитклиф[15], но он лишь покачал головой и рассмеялся. На этом воспоминания заканчиваются. Как фотографии из прошлого, пыльные и пожелтевшие, они возникают из ниоткуда и исчезают в никуда.

Споласкиваю щетку, сажусь на край ванны и включаю телефон. Пора с этим заканчивать. Нажимаю ссылку и читаю: «Осужденный за убийство Джон Хантер умер от лейкемии после 18 месяцев тяжелой борьбы». И далее: «Сорокашестилетний Хантер был осужден и приговорен к пожизненному заключению 23 года назад за убийство своей подруги. Ее нашли…»

— Чушь! — шиплю я.

Одно упоминание этой дуры приводит меня в ярость. Дальше можно не читать — я знаю, что там будет старая ложь, которую не раз перепечатывали газеты. Рядом с текстом две фотографии Джона. На одной из них он на сцене — такой, каким я его помню, одержимый и прекрасный. На другой, сделанной сокамерником и проданной журналистам, — седой бородатый мужчина с потухшими глазами. Очевидно, длительное заключение высасывает из человека жизнь. Я вижу, как что-то похожее происходит с Мэгги, а ведь она пробыла наверху не так уж и долго.

Не читая, прокручиваю статью вниз, пока не добираюсь до фотографии той самой девушки. Она сидит на пляже в синем купальнике, с зеркальными солнечными очками на кончике носа, и улыбается так, словно ей вообще на все наплевать. Вылитая я в молодости.

Прижимаю телефон к груди и изо всех сил пытаюсь ее вспомнить, но ничего не получается. Похоже, наши пути никогда не пересекались. Она не общалась с группой, не ходила на их концерты и вечеринки. И я точно знаю, что она не была подругой Джона, как писали в газетах, потому что в то время он встречался со мной. Любой из нашей компании подтвердил бы, что мы были безумно влюблены. Поэтому когда журналисты называют их парой, я дико злюсь.

Однако в голову закрадывается неприятная мысль: а может, я просто не хочу ее вспоминать? Может, у них все-таки были отношения, о которых я не знала, и она — недостающая часть пазла?..

Мотаю головой, чтобы прогнать бесплодные тревожащие подозрения.

— Нет, — говорю себе.

Это просто невозможно. И пусть память меня порой подводит, но я ведь не идиотка.

Джон не был моим первым сексуальным партнером, и я его, естественно, тоже, но он стал первым мужчиной, которого я по-настоящему полюбила. Первым и последним. Все годы после расставания с ним я живу без любви.

Он узнал, что мне четырнадцать, вскоре после нашей первой ночи. Ему было двадцать два, и, само собой, я врала, что уже совершеннолетняя. Но завистливая тварь Сэффрон выболтала правду, надеясь нас разлучить. Я задала ей тогда хорошую трепку. Однако, вопреки моим страхам, новость про мой реальный возраст нисколько не испугала Джона. Напротив, он признался, что это еще больше его завело — запретный плод, как известно, сладок.

— Люблю зеленые бананы, — ухмыльнулся он.

И заставил пообещать, что я никому не расскажу о нас в школе, — нелегкая задача для девочки-подростка, которой повезло окрутить солиста самой популярной группы в городе. Но Джон предупредил, что, если правда всплывет, он все будет отрицать ради своей карьеры и тут же бросит меня. Риск слишком велик.

Тем не менее, когда мы с Джоном встречались после школы, он всегда ворчал, если я переодевалась в вокзальном туалете. Ему нравилась школьная форма. Полагаю, в наши дни такие отношения долго не продержались бы. Его мигом обвинили бы в педофилии и растлении малолетних. Но он был совсем не таким, я-то знаю. Он искренне меня любил, нежно обо мне заботился и хотел лишь добра. Он был для меня не только парнем, но лучшим другом и даже отцом. Больше я никого не подпускала к себе так близко.

Когда Джону предъявили ложные обвинения, разрушившие впоследствии его жизнь, я оказалась отрезана от него. И от собственной памяти. По вине Мэгги. Если б не ее злобное вмешательство, я смогла бы защитить любимого. Я сказала бы миру, что он не способен на те ужасные вещи, в которых его обвиняют. Именно из-за Мэгги он умер в тюрьме, не выполнив и малой доли того, что было предначертано ему судьбой. Она отняла у него половину жизни. Как и у меня. И то, что я не за решеткой, в отличие от него, ничего не меняет.