Всегда так: хочешь не хочешь — обязан бороться, иначе из этого ничего не выйдет, или сиди дома и не рыпайся, или уже давай — попробуй взять за яйца досадные обстоятельства, а там, если всё удастся — тебя обязательно будет ждать джек-пот, ну, там, не знаю, что в таких случаях дают победителям — дисконтная карта, постоянные скидки, бесплатный секс, короче — шевелись, иначе тебе из этого говна всё равно не выбраться; Вася с отчаянием смотрит, как мимо него проплывают последние вокзальные пристройки, исчезают спекулянтки и контрабандисты, даже ментуры нигде не видно, в этой ситуации он и ей был бы рад, весь этот набор родных и знакомых реалий исчезает где-то в голубой дали, тем временем бакинский комиссар разбирается со своими нехитрыми делами, вспоминает про заложника и пробует войти в собственное купе. Но дверь не поддаётся. Эй, неверный, давай открывай, кричит он что-то типа этого. Вагон тревожно выжидает. Вася лихорадочно ёрзает в окне и вдруг понимает, что застрял. Проводник вообще ничего не понимает. Он по привычке говорит по-азербайджански с щедрыми вкраплениями братских славянских языков, сначала просто ругается, потом пугается — вдруг скаута схватил кондратий, ротом нервно начинает призывать Васю к совести и порядку, пассажиров призывает быть свидетелями, поезд уже где-то в предместьях и тут оконная рама, в которой завис Вася Коммунист, не выдерживает и трещит, Вася успевает сгруппироваться, выворачивается в окне и вполне прицельно, как потяганный дворовый котяра, планирует с окна, ветер врывается в пустое купе для отдыха проводников и весело швыряет под потолок игральные карты, упаковки из-под презервативов и порнографические листовки, разрушая, одним словом, устоявшийся быт работника азербайджанского министерства путей сообщения. И бесконечный состав, наполненный мешками с углём и чемоданами с героином, весело помахивает хвостом и уже передними вагонами въезжает на территорию России, одно слово, чувакам не позавидуешь.

23.00–08.00

Вася даже ничего не ломает, в смысле, не в вагоне что-то, а себе — ничего не ломает. Просто скатывается с насыпи, рвёт правую штанину, но даже водяру — которую он всё это время судорожно прижимает к сердцу — не выпускает и не разбивает. Не говоря уже про всякие там рёбра, голени и тому подобную анатомическую поебень. Встаёт, так, будто ничего не произошло, отряхивает штанину, вытирает вспотевшие ладони о свитер, чтоб водка, гляди, не выскользнула, и идёт искать цивилизацию, ну, хотя какая там цивилизация, если ты из вагона выпал, так — идёшь, куда можешь, вдоль заводских заборов, проходя бывшую гордость оборонной промышленности, и лишь земля под подошвами чавкает — вязкая и приставучая, как жёванный стиморол. Но вдруг Вася выходит на трамвайные пути, ну, это уже хорошо, думает он, ещё бы знать в какую мне сторону, он садится на рельсы и достаёт бутылку. Надпивает и думает бутылку спрятать, но решает не спешить, куда спешить, думает он, до утра продержусь, а там видно будет, и он пьёт дальше и не переживает слишком по поводу этой ночи и всего своего неудавшегося бизнеса. Всё нормально в принципе, всё нормально, могло быть намного хуже, могли вообще убить или подвесить где-нибудь в тамбуре, или в топке зажарить, тунгусы сраные, Вася смачно прикладывается к бутылке, да, думает он, хорошо, что водяры много, всю даже не выпью. Хорошо, кстати, что не выпью, а то где её сейчас тут купишь. Хотя, можно в случае чего на вокзал съездить, у гуцулов купить, думает он и так сидит — в драных джинсах, что спадают без ремня, в тёмном свитере и битых кроссовках, на мокрых рельсах, на которых время от времени поблёскивают пронзительные лунные лучи.

В час ночи Васю чуть не переехал дежурный трамвай. Водитель только в последний момент видит, что на рельсах что-то есть, собака, думает водитель, и решает давить, но всё же успевает заметить, что нет — не собака, какая собака, собаки водяру из горла не глушат, успевает затормозить, выбегает из трамвая и находит на рельсах пьяного Васю. Ты что — дебил? кричит он, я ж тебя, блядь, чуть пополам не разрезал. Извини, говорит Вася, я от поезда отстал, на вот водяры, водитель берёт, хорошо, говорит он сам себе, от стресса чуть-чуть можно, и садится возле Васи. Так они и сидят себе на путях, даже не разговаривая, сидят молчат, не мешают друг другу — пути широкие, места всем хватит, на них начинает капать мелкий дождь, ладно, говорит наконец водитель, поехали, я тебя могу к парку подкинуть, там как-то доберёшься, спасибо говорит Вася, но билет купишь, у нас контролёры на линии, какие контролёры? удивляется Вася — ночь на улице, ага, обижается водитель, привыкли без билетов ездить, ладно, мне пора, и они залезают в холодный трамвай и едут в парк, по дороге и вправду подсаживается контролёрша, подходит к Васе, тот хочет ей заплатить, лезет в карман, но находит там только толстую пачку российских рублей, выторгованных у гуцулов, и всё, больше ничего, вот, говорит он контролёрше, возьмите. Что это? — спрашивает та, деньги, — говорит Вася, какие это деньги? это грязные деньги, — говорит Вася, — грязные. Возьмите их, пожалуйста. Но контролёрша внезапно говорит: нифига — мне эти деньги не нужны, давай наши. Да где я их возьму? — устало отбивается Вася. Бери где хочешь, — жестоко говорит контролёрша. Я от поезда отстал, — говорит Вася, но контролёрша не реагирует. Ну хотите я вам водяры дам? Нет, — отказывается контролёрша, — не хочу. Как это? — удивляется Вася.

«Что тут скажешь, — думает он — Ни билета взять, ни штраф заплатить, непруха одним словом». Он выходит из трамвая, садится на рельсы и достаёт вторую бутылку. Мокрые блестящие рельсы равномерно тянутся от него в обе стороны бесконечности, и именно это, по большому счёту, и примиряет его с действительностью.

22.00

Когда я стану взрослым и мне будет 64, я обязательно вспомню всю эту тягомотину, хотя бы для того, чтобы выяснить, превратился ли и я в такую же малоподвижную скотину, которая только и может что пережёвывать никелевыми челюстями запасы хавки, припасённые на долгую полярную зиму. Как я буду чувствовать себя в 64? Так же точно ли меня будут ненавидеть все эти дети улиц и супермаркетов, как сегодня я ненавижу всех, кому за 40 и кто уже успел окопаться на зелёных холмах этой жизни, как раз с солнечной её стороны? И как я сам буду относиться к ним? Что нужно делать на протяжении жизни со своим мозгом, чтобы он вконец не протух и не превратился в кучу слизких водорослей, непригодных даже для употребления их в пищу? Подозреваю, если я об этом что-то узнаю, то именно в свои 64, когда что-то менять мне уже не захочется. Что с ними всеми делается, они же тоже, очевидно, начинали как нормальные весёлые жители наших городов и сёл, им нравилась, очевидно, эта жизнь, не могли же они изначально быть такими депрессивными уёбками, какими они являются теперь, в свои 50-60. Тогда с чего начиналась их персональная великая депрессия, где её истоки? Очевидно, что это от секса, или от советской власти, другого объяснения я лично не нахожу. Я люблю смотреть старые фотоальбомы, с фотками из 40-50-х годов, где эти чуваки, весёлые и коротко стриженные, обязательно улыбаются в камеру, в военных или пэтэушных формах, с простыми и и нужными всем вещами в руках — разводными ключами, фугасными гранатами, или на крайняк — макетами самолётов, дети великого народа, знаменосцы, бляха-муха, куда это всё делось, совок выдавил из них всё человеческое, превратив в полуфабрикаты для дяди сэма, вот что я думаю. Во всяком случае я всё время замечаю, с какой ненавистью и отвращением они смотрят на собственных детей, они на них охотятся, отлавливают их в глухих коридорах нашей безграничной страны и хуячат по почкам тяжёлым кирзовым сапогом социальной адаптации. Вот такое вот дело.