— Серьёзно. Не пью. Вообще.

— А что ж ты так нахуярился?

— Николай Иванович, вы понимаете… Это мой декан.

— Что декан?

— Ну, у него день рождения сегодня, понимаете?

— Ага, и весь факультет бухал, да?

— Ну, нет, конечно. Он просто попросил помочь ему переехать. В новую лабораторию.

— Какую лабораторию?

— Новую. Переехать. Там, вещи перевезти, аппаратуру.

— Аппаратуру?

— Ну да. Колбы.

— Какие колбы?

— Ну, колбы, такие, знаете, — я пытаюсь объяснить ему, как выглядит колба, но сам не могу этого вспомнить.

— Ну и что?

— Мы химики.

— Я вижу.

— Серьёзно. Знаете, колбы там разные. —(Что я к этим колбам прицепился?) — Николай Иванович…

— Ну?

— У вас же дети есть?

— Есть, — говорит Николай Иванович, поправляя свой фашистский китель. — Сын. Такой же распиздяй, как ты, — Николай Иванович, похоже, попускается. — Клей вот начал нюхать, зараза такая. Я недавно полез в тумбочку.

— Полезли в тумбочку? — не понимаю я.

— Ну, у меня там МОИ вещи, понимаешь? Полез, значит, смотрю — клея нет, я к нему — ты что, говорю, охуёк — раньше сигареты МОИ курил, теперь клей МОЙ нюхаешь?

— Ваш клей? — Я его никак не могу понять. Что он говорит?

— Я для ремонта купил, — обижается Николай Иванович. — Для ремонту, понятно? А теперь какой ремонт, без клея-то?

— Да, — произношу я.

— А обрыгался чего?

— Не знаю, Николай Иванович, у меня это что-то последнее время с носом. Сплю плохо, во сне задыхаюсь. Рыгаю вот.

— Это у тебя гланды.

— Думаете?

— Точно, гланды. Тебе их нужно вырезать.

— Вырезать?

— Ага.

— Ну да, — произношу я, — Как же я их вырежу? Что же тогда останется? Возможно, гланды, это вообще лучшее, что во мне есть.

— Эх, сынок-сынок. Что же мне с тобой делать?

— Николай Иванович…

— Ну?

— Отпустите меня. Я больше не буду.

— Да куда же я тебя отпущу? Тебя же такого через пять минут снова подберут. Эти же вот два пидараса, которые тебя притащили, и подберут. Они молодые, для них это как вражеский самолёт сбить — можно новую звёздочку на борту рисовать. Так что сиди тут. Тут ты сейчас в наибольшей безопасности. Так, сейчас, где МОИ ключи, пошли — я тебя оставлю до утра в камере.

— В газовой?

20.30

В камере темно, вдоль стен стоят две скамьи, на одной валяется чувак в кожанке, между скамьями наглухо зарешёченное окно, Николай Иванович забирает мой ремень и шнурки и оставляет меня в темноте. Я сразу же бросаюсь к окну, не может быть, — думаю, — чтобы отсюда нельзя было сбежать, из любой газовой камеры можно сбежать, очевидно, что и из этой тоже. Что ты делаешь? спрашивает чувак, поскрипывая в темноте кожанкой, да вот, говорю, хочу как-то вылезти отсюда, ага, говорит чувак, а ты подкоп сделай. А что, — произношу, — отсюда никак не вылезти? Нет, — говорит он, — никак. Только подкоп. А ты откуда знаешь? — спрашиваю. Я, — произносит он, — вот в этой самой камере сидел ещё три с половиной года назад, когда меня взяли первый раз. Ух ты, — говорю, — так ты тут свой? Ты за базаром следи, — произносит чувак, — какой я ментуре свой? Ну, извини, — произношу, — не хотел тебя обидеть. А за что тебя взяли? На киче, — поучительно произносит чувак, и его кожанка обиженно скрипит, — не спрашивают за что, на киче спрашивают — по какой статье, понял? Понял, — говорю.

Так мы с ним до утра и просидели. Он рассказывал о киче, а я думал о своём. Скамьи пахли клопами.

07.00

— Николай Иванович?

— Давай, сынок — поднимайся. Пойдём на исправительные работы.

— Бывай, — говорю я чуваку, но тот в ответ только сонно поскрипывает.

Значит, так, — Николай Иванович ведёт меня ободранными коридорами, выводит через боковые двери, я вижу, что мы попали в коридоры паспортного стола, он тоже находится в одном помещении с ровд, тут ещё совсем никого нет, никаких тебе посетителей, только две уборщицы моют коридор с двух сторон и смотрят на меня осуждающе, каждая по-своему, конечно, но осуждающе, Николай Иванович открывает ещё какие-то двери и заводит меня в большую комнату, где стоит старый холодильник и газовая плита, пол залит извёсткой, похоже тут делают ремонт, может, именно это и есть газовая камера, — думаю я, — а народ они травят, очевидно, при помощи газовой плиты.

— Значит, так, сынок, — деловито говорит Николай Иванович, — значит так.

Сейчас, — думаю, — он предложит мне засунуть голову в духовку и открутит краны.

— Я решил не звонить твоему декану. Зачем тебе эти неприятности, правильно?

— Но чтобы больше такого не было, ясно?

— Ясно.

— Значит, так, — произносит Николай Иванович, — вот твой паспорт, вот твой ремень.

— А шнурки?

— Вот, блядь, забыл. Ну, всё равно — возвращаться. Значит, так, — он, похоже, сам не знает, что ему нужно. — Видишь лампочку?

— Вижу.

— Она разбита — видишь?

Я смотрю вверх. И вправду — разбита.

— Вижу, — говорю.

— Вот, давай — выкрути её. А то я туда не вылезу. Годы МОИ уже не те.

— Выкрутить? — переспрашиваю.

— Выкрути.

— И всё?

— И всё.

— И можно идти домой?

— Ну, нет, — произносит Николай Иванович. — До вечера пересидишь, чтобы никто ничего, а там — пиздуй куда хочешь.

— До вечера?

— До вечера, — произносит Николай Иванович. — Давай, лезь.

Он подставляет мне раздолбанную раскладную лестницу, залитую известью и краской, и отходит в сторону. Похоже, боится, как бы я на него не упал. Я нерешительно топчусь, но решаю лезть, всё-таки этот Николай Иванович не такой уж и говнюк, говнюк, конечно, но не такой уж, паспорт мне по крайней мере отдал, хотя шнурки и заныкал. Я лезу наверх и рассматриваю вблизи лампочку, она не просто разбита, это какая-то неприкаянная лампочка, тоже вся в извёстке и краске, не знаю уж, кто у них тут ремонтом занимается, но к электрике он, похоже, относится с ненавистью.

— Ну, что там? — спрашивает снизу Николай Иванович.

— Порядок, — говорю.

— Какой порядок? — кричит Николай Иванович. — Ты давай, пидарас мелкий, выкручивай её. Мне тут некогда с тобой трепаться.