19.00

Когда перед тобой столько дверей, ты никогда не знаешь, в какие именно нужно войти, — думаю я, стоя перед троллейбусом. Это уже третий или четвёртый, который я пропускаю, я никак не могу сконцентрироваться и решить, что именно мне нужно и для чего. То есть куда мне следует ехать и кто меня там ждёт. Как-то неожиданно я остался сам, без друзей и знакомых, без учителей и наставников, и только пассажиры, которые стоят тут рядом со мной, на конечной, под дождём, запихиваются в троллейбусы, и я им, кажется, мешаю. Во всяком случае смотрят они на меня неприветливо, это уж точно. И вот когда я уже более-менее решаю, чего я хочу, из-за спины появляются две фигуры в дождевиках и погонах и забирают меня с собой, я сначала решаю запрыгнуть в пустой троллейбус, ну да это был точно не мой маршрут и не мой день — меня схватили за руки и потянули через площадь.

19.30

Похоже на казарму. И пахнет, как в казарме, кстати, чем тут на самом деле пахнет? тушёнкой, во всех казармах пахнет тушёнкой и дезертирами, долбанное пушечное мясо, вот чем тут пахнет. В стеклянной будке сидит часовой с обрезанным калашом, читает порнуху и жрёт консервы, вытягивая их из банки раскладной ложкой. Когда мы зашли, он даже не шелохнулся, что значит боевая выправка и железные нервы. В коридоре висит несколько больших ламп, правда свет не слишком яркий, но у меня уже полчаса текут слёзы, я почти ничего не вижу, лампы меня слепят, я даже не могу разглядеть, что же там за консервы жрёт часовой. Он нас молча пропускает, и они даже не здороваются друг с другом, чмошный народ — сержанты, чмошный и суровый, как финны или лапландцы. Они меня просто ненавидят, я это сразу заметил, ещё там — на конечной, это их дождевики, нет — они меня точно ненавидят, ублюдки фашистские, сидят тут, жрут свою тушёнку, я бы сейчас уже дома был, если бы не эти лапландцы. С виду нормальные чуваки, возможно, на несколько лет старше меня, при других обстоятельствах мы могли бы стать друзьями, ходили бы на футбол, в кино, я не знаю, что там ещё делают друзья, ну, да люди сильно портятся, стоит им только обмотаться служебными портянками, могу только вообразить, что с ними дальше будет, это же так просто не закончится, они же сами должны такие вещи понимать, эти лапландцы.

19.15

Так, пацан, — произносит один из них, очевидно, старший, или более борзый. — Или ты идёшь дальше, или мы тебя сейчас убьём. Подождите-подождите, — произношу я, — вы не понимаете — у меня всё хорошо, давайте я действительно пойду, но в другую сторону, туда, куда я уже шёл. Куда ты шёл? — кричит старший, — ты застрял в дверях, люди зайти не могли. Серьёзно? — спрашиваю. — Ну, меня, очевидно, подтолкнули. Кто тебя толкал? —кричит тот же. — Ты прямо под колёса бросился, а потом в дверях застрял. Хорошо-хорошо, — произношу я, — давайте я пойду туда и ещё раз попробую, хорошо? И я действительно пытаюсь освободиться из их объятий, и уже тогда они начинают меня бить. А когда и это не помогает, то просто достают баллончики и щедро поливают меня черёмухой, сами при этом отворачиваясь. Очевидно, этот запах им не нравится.

22.30

И ты, блядь, ты — который ещё вчера делал совершенно сумасшедшие вещи в силу врождённого алкоголизма и весёлого характера — ты вдруг согласен поддержать какие-угодно репрессии и карательные операции, ты валяешься дома, читаешь криминальную хронику и болеешь не за честных в своём сумасшествии маньяков, а за генералов из ставки и костоломов из особых отделов, старый реакционный ублюдок, который забыл терпкий запах ровд. Фашизм именно так и начинается — вчерашние бойцы невидимого фронта вдруг превращаются в жирную опору для антигуманных экспериментов с действительностью и сознанием, те, кто только вчера вернулись из фронтов и окопов победителями, уже за какие-то десять-пятнадцать лет вдруг превращаются в фашистских свиней, вот в чём самая большая тайна цивилизации, общество сжирает само себя, оно тяжелеет и оседает под весом силикона, которым себя и накачивает.

19.45

— Так, — говорит один из фашистов, — выкладывай, что там у тебя в карманах.

— Не могу, — произношу. — Сначала наручники снимите.

— Не выёбывайся.

— Ну хотя бы временно снимите, я достану, а вы потом их снова наденете.

— Ну да, мы их снимем — а ты снова бежать. Давай вытягивай, а то по голове получишь.

— Вы не имеете права меня бить, — говорю я фашистам. — Я декану позвоню.

— Это мы сейчас декану позвоним, — говорят фашисты.

— Нет, это мой декан, так что я ему позвоню.

— Не пизди много, — говорят они.

Да, что-то разговор не клеится. Интересно, где у них тут газовая камера, я всё ещё плохо вижу. К тому же газ, накладываясь на выпитое мной, создаёт какие-то радужные комбинации в голове.

— Сейчас мы тебя сфотографируем.

— Это ещё зачем? — спрашиваю я.

— На память, — смеются фашисты.

— А где у вас тут газовая камера? — спрашиваю я.

— Что? — не понимают они.

— Ну, камера, — произношу я. — С газом.

— Ага, — говорят они. — И с душем. Сейчас будет.

Сейчас они меня расстреляют, — думаю я. — Ублюдки фашистские. И тут в комнату заходит полнотелый капитан, в смысле не капитан корабля, лет пятидесяти, с остатками совести в глазах и остатками бутербродов на кителе. Я понял, что это мой шанс и решил за него держаться, ну, не за китель, конечно.

23.00

Потом начинается старость, ты просто пустой изнутри, в тебе просто ничего не остаётся, тебя выдавили и всё тут, и выкинули так что можешь теперь гордиться своими протезами и медалями. Кому ты был нужен, по большом счёту, что ты делал на протяжении всего этого времени, почему тебя все ненавидят и почему ты им не можешь ответить даже этим? Где твоя ненависть? Где твоя злость? Что с тобой случилось? Во что тебя превратила система? Как же так — ты же неплохо начинал, ещё тогда, в свои 16-17, ты же был нормальным человеком, не совсем конченным и не целиком предсказуемым, что же ты так облажался, как ты посмотришь в глаза ангелам на кпп после того, как умрёшь в собственном говне, как ты им в глаза посмотришь, что ты им скажешь, они же тебя не поймут, они вообще никого не понимают, никого-никого.

20.00

— Кем же ты будешь?

— Учителем.

— Какой же из тебя учитель? Ты же пьяный весь.

Так, нужно как-то отсюда выбираться, не то этот ублюдок меня точно расстреляет. Похоже, я ошибся. На этих фашистов никогда нельзя положиться, обязательно сдадут.

— Скажите, а как вас зовут?

— Меня? Хм. Николай Иванович. Николай Иванович Плоских.

— Как?

— Плоских.

— Можно я вас просто буду Николаем Ивановичем звать?

— Валяй.

— Николай Иванович…

— Ну?

— Вы понимаете, я вообще не пью.

— Я вижу.