Здесь царила полутьма, точно в церкви. Гусеницы тусклой бронзы и набухающие моря красного бархата распространялись извращениями роскоши перед ним. Золотая нитка вычерчивала в пурпурных обитых войлоком стенах узоры в стиле рококо. Логотип кинотеатра — купидон с пучком стрел в одной руке и отрезанной головой в другой — рельефной розовой вышивкой через равные интервалы покрывал стены и ковры. Развращенные сальные подростки рыскали в холле, накачавшись дешевым насилием, кровью и клиническими изображениями сцен сексуального истязания и чернухи. Они слонялись — свитые пружины, ожидающие момента высвобождения. Позднее они выплеснутся в первобытный хаос улиц оргией автомобильных гонок, грабежей, убийств и изнасилований, спущенные с цепи на мир, как мародерствующий легион неистовых демонов, вырвавшихся из ада сквозь игольное ушко. Они выплеснутся, разбрызгивая горячий гормональный сок из своих пор, разрывая и оскверняя отравленную ночь, пока Лос-Анджелес лежит, широко раскинув ноги, с блестками, запутавшимися в его волосах, истекая раной, словно только что изнасилованный бандой трансвестит, плачущий на обоссанном каменном полу тюрьмы округа Лос-Анджелес.

— 12 долларов, пожалуйста, — сказал менеджер. Голос его влажно бурлил флегмой, плескавшейся в жестянке горла. Клубы перечной мяты сверкали, срываясь с его губ, раскрашивая непритворный смрад дешевого бренди и желчи, который окутывал его голову своей особой планетарной атмосферой. Юноша вращался по орбите на расстоянии — палка с глазами, как бильярдные шары. Он заметил нарост на веке у менеджера: он то вытягивался на целые дюйм, то опадал, как сморщенный червяк.

— 12 долларов, пожалуйста! — рявкнул менеджер, будто учил нового парализованного пользоваться своими пальцами. Он казалось, к такому привык, если что — кликнет вышибалу.

Юноша одновременно вытянул палец, указывая на улицу, и выдернул из кармана штанов кулак с зажатыми в нем сотнями, будто хотел купить водоворот грязи и жары там, за дверьми кинотеатра, прямо за наличные. Его желудок был растворяющейся капсулой, забродившей соляной кислотой. У него в голове засело зернышко размером с микрочип, оно выглядело как рыбья чешуйка, и содержала информацию, питавшую его похоть к девочке-подростку, которая теперь выбралась из своей будки и кружилась, как зомби, в фойе, ведомая запахом его желания, вытягивая перед собой руки, будто клешни омара.

Она была обнажена. Ее заново очищенная кожа излучала зори света. Ее волосы приподымались, как бы на прохладном ветерке, поддувавшем снизу, несмотря на непереносимую жару, исходившую от плавящегося бетона и удушающих волн сажистой пыли, валившей от нескончаемого парада сверкающего металла. Пока она кружилась бесцельно, как лунатик, его осенило: она совершенно слепа, беспомощна. Он чувствовал, как его мысли протягиваются в него эластичными путами, жуя его сердце, но его тело было маслянистой массой, вырезанной в приблизительное подобие его формы, тающей, свинцовой, оцепенелой. Он заметил парочку особенно гнусных и хищных подростков, которые пожирали ее глазами с ног до головы, будто огромную цыпочку, что забрела с улицы и теперь прогуливается по плиткам, ожидая, когда ее зажарят. Они курили сигарету на двоих, обсасывая ее, как набухший клитор. Любой, увидевший эту сцену, решил бы, что она устраивает это маленькое унизительное шоу только для них. Подростки вышли из стеклянной двери в жару. Она задрала нос, точно олень, вынюхивающий опасность. Они взяли ее за руки с двух сторон и вывели, чуть-чуть приподнимая, так что ее ноги болтались, как у балерины. Юноша смотрел, как они уводят ее на резню, исчезая в смоге, что вскоре поглотил их полностью.

— Я сказал, 12 долларов! Будьте любезны! — повторил менеджер, будто папаша, задумавший учинить особо жуткое извращение над спящим ребенком. А затем крикнул куда-то в окружающее пространство: — Вильфредо! Вильфредо! Сюда, сейчас же!

Юноша вытянул перед собой руки с зажатыми сотенными купюрами, будто он только что вскрыл себя и теперь изумленно глядит на собственные дымящиеся внутренности.

Смятые бумажки падали к его ногам, как листья во дворе. Молодое хулиганье всех мастей кружилось вокруг него.

— Ооооооо, даааа, я вижу! Вам нужна кооомната! Да. Вильфредо! Вильфредо! — Пожирая деньги глазами, менеджер бесстыдно пускал слюни, точно одержимый мастурбатор при виде непочатой баночки вазелина. Плечи торчали у него над ушами. Пальцы обеих рук он сложил у подбородка, будто удерживал его на лице. Нарост на его веке стоял по стойке «смирно», как солдат с каменным лицом. Громила Вильфредо появился из туалетной двери, скрытой в пурпурной бархатной стене. В туалете полуразвалившийся черно-белый телевизор, перемотанный изолентой, выплевывал на испанском плотоядные комментарии к матчу реслингу, мигавшему на экране. Крупным планом — искаженное лицо в конвульсиях боли, крушимое ударами мясистой руки в рот, — рука рвала лицо, как крючок пасть форели. Голос звучал так, будто яйца комментатора прибили к усеянной булавками доске, и он гавкал, красочно описывая свое убожество через игрушечный мегафон. Громила задумчиво и неуклюже надвигался — чудовище эпических пропорций. Его лысая голова была размером с баскетбольный мяч, оплетенный вытатуированной паутиной. В центре паутины пульсировала мембрана, выполненная в примитивистском тюремном стиле.

Громила возник, как джинн, из тесных стенок своего сортира, раздраженный, что его оторвала от кровавой пирушки матча детская кукла, сделанная из ершиков для чистки трубки и белой кошачьей шерсти, с черными керамическими дисками вместо глаз и окровавленной тряпкой вместо майки. Юноша понял, что его вот-вот прикончат, и соплей выскочил на улицу, где душа его подсохла на солнце.

Из двойных дверей кинотеатра через плохой усилитель неслись удары и стоны, сопровождаемые рассыпающимся совиным хохотом и пародийными воплями ужаса. Громила стоял, тупо осматривая юношу, словно тот был чем-то, только что выдавшимся из кожи. Его кисти были парой корчившихся поросят, приклеенных к окончаниям рук. А руки — размером с ногу молодого человека.

— Ему нужна комната, Вильфредо… Он студент или что-то типа того, а?

Менеджер посмотрел на юношу, ожидая, что тот солжет. В холле теперь не осталось никого: всех втянули ужасы на экране, словно толпу младенцев, лакающих сладкое молоко из огромной общей сиськи.

— Я — Я — Я — Я — Я — Я… НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ!.. Я — Я — Я — Я… — был ответ юноши.

Он страдал детским заиканием, которое возвращалось всякий раз, когда амфетаминовый марафон длился более трех дней. Зубы начинали шататься у него в деснах. Когда он обсасывал их, рот наполнялся дурно пахнущей кровью, что покрывала язык горьким красным налетом. Его дыхание пахло гноем. Когда он открыл рот, облако гнусных газов вылетело оттуда.

— НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ! — повторил он, и сухожилие на его шее задрожало змеей, ползающей под кожей.

— Очень хорошо! Он говорит! Это впечатляет! — оборвал его менеджер, будто поощряя дрессированную обезьянку за исполнение особо низменного трюка. — Сто долларов в неделю, двести долларов за безопасность и ущерб. По сто долларов мне и Вильфредо в качестве оплаты за риэлторские услуги. Мне плевать, что вы там будете делаете, лишь бы меня не впутывали.