Сокрушительный стук в дверь выдергивает его из вспененного водоема экстаза. Он отпирает дверь, забыв, что он голый. Менеджер и громила стоят перед ним, хихикая, как инспектора на бойне, изучающие освежеванную тушу теленка на крюке. Он протягивает горсть последних соток, как приманку, и даже умудряется шевелить челюстью, складывая слова, заключающие заказ трех коробок пива, нескольких галлонов молока и большого блока зубочисток. Парочка стекает вниз по лестнице, точно сочащийся из раны гной, хихикая и перешептываясь, как прокаженные или разбойники у подножия распятия. Он стоит, обессилевший, не заме-чая, как идет время, а потом они возвращаются. Волокут до-ставленное добро по полу, с отвращением на перекривленных лицах вдыхая спертый фекальный воздух. Юноша отдает им свои последние деньги. Менеджер замечает возвышающуюся на полу кучу дерьма, но, пожав плечами, ничего не говорит и уходит; громила спускается по лестнице следом. Они негромко переговариваются, потом смеются, продолжая спускаться, как охотники, которые поймали добычу после жаркой погони и теперь наконец-то режут испуганной твари горло, кровь льется по их рукам, и молния сверкает черном непроглядном небе позади.

Когда он чувствует, что его сознание готово растворится и уйти сквозь пальцы полностью, он пьет пиво. Когда он чувствует, что его тело тает в бреду, он вдыхает еще винта. Разрывы белой боли в центре его головы соотносятся в бессознательных ритмах со вспышками света/тьмы, хлещущими через комнату. Он пьет молоко, чтобы его язва не вылезла за пределы стенок желудка и не заменила его собой, как беременную женщину, съеденную изнутри своим ребенком-каннибалом. Он стоит оцепенело перед зеркалом, висящим над раковиной, пока время тянется сквозь него впрыскиваниями световой плазмы. Он ковыряет во рту зубочистками, потому что знает: что-то живет у него в деснах. Он расковыривает место над резцом, где розовая плоть висит отодранным лоскутом. Он тыкает деревянным острием под нее, пытаясь выскрести нечто. Его лицо — смазанное искривленное отражение в зеркале, свет-тьма, свет-тьма, будто время проходило здесь, в этой комнате, с ускорением смены дня и ночи, как вихрь изображений на колоде карт, разворачивающейся у него перед лицом. Существо у него между зубов уворачивается от преследования. Он просовывает зубочистку дальше, вонзая ее в хвост этой твари, но та зарывается глубже под кровоточащую десну. Он кромсает и отщипывает десны по кусочку, методично, день за днем, работая неустанно, и теперь его зубы торчат во рту редким частоколом, а лицо раздуто, как воздушный шар. Его губы воспалены и изранены там, где он оттягивал и сдирал их, пытаясь добраться до потайных нор под измазанными кровью корнями зубов. Раковина наполняется кучками окровавленных зубочисток. В мигающем свете они выглядят чем-то внезапно выхваченным светом фонарика, когда поворачиваешь за угол, блуждая в сети темных тоннелей пыльной подземной гробницы.

Он лежит на спине, глядя вверх на искрящие флуоресцентные трубки. Нити пыли и никотина покачиваются на вздымающихся волнах жары. Мышца на его скуле внезапно сжимается в кулак, пытаясь вытолкнуть себя из его лица. Жилы в шее натягиваются в ответ. Стискивающий парализующий Поток обрушивается по его плечам в руки и пальцы, и теперь ОН лежит неподвижно, как труп, сведенный судорогой, на спине, будто мертвое насекомое. Свет, бьющий сквозь Щели в полу, набухает, очерчивая его тело, вздымается сверкающими пестрыми колоннами, которые отбрасывают его тень, и она пробегает по сводчатому розовому потолку, как огромный обезумевший таракан, — истинный силуэт его души, преследуемый вспышками. Тонкие струйки музыки, словно стеклянные колокольчики в море, проплывают по комнате, как будто сверкающая пыль поет. Затем тяжелые удары откуда-то сотрясают землю под ним. Земля — плоть, содрогающаяся под ударами гигантского кулака. Удары отдаются влажным эхом в сверкающих каньонах плоти. Стены расширяются и сжимаются, розовые надутые мешки дышат, Как тонкая полупрозрачная кожица на горле гигантской ро-зовой лягушки. Его тело живет в этой комнате — паразит, меняющий форму с каждой гаснущей вспышкой света, будто это сама комната выдумывает вариации форм, которые его тело могло бы принять. Струящийся поток желтого вещества, Перетянутого красными венами, вырывается из его прямой кишки, образуя на полу растущую лужу, в которой отражаются вспышки. Его горло сжимается, глоток забродившего желудочного сока выплевывается у него изо рта и растекается у его щеки цветущей пеной. Он прижимает ухо к полу И слышит снизу гогот: похоже, голодные вурдалаки собрались. на оргию падали. Кувыркающиеся полосы света разрезали черный мрак, затем затухали, уходя по дуге в трещину глубоко под океанским полом.

Его сердце растрескивается электричеством, хлещущим сквозь его нервную систему, накачивая его плоть гелием, пока она не раздувается, прижимаясь вплотную к ограничивающим пространство стенам. Затем удары в дверь, отдаваясь эхом, становятся все выше и выше тоном, превращаясь в высокочастотное жужжание, пронзительное и сухое, будто комната — рой взбешенных ос.

Его затягивает обратно в тело вихрем жидких молекул. Он слышит, как в дверь бьют кулаками, будто запертые сумасшедшие.

— Вон! Вон! Вон! Мы хотим, чтобы ты убирался отсюда прямо сейчас! Убирайся вон!

Он слышит, как громила сопит волнами одобрения.

— Я — Я — Я — Я — Я — Я — Я — Я — Я! — выкрикивает юноша свой дерзкий ответ из-за двери, наглухо запертой.

Он слушает, как парочка вновь исчезает на лестнице, невнятно бормоча, выкрикивая угрозы, невнятно бормоча и выкрикивая угрозы, затихая.

Он затыкает своими одеждами щель под дверью. Отдирает ножом плитку с пола, затем еще одну. Коричнево-розовые тучи пыли, населяющей плоть потолка и пола, поднимаются в воздух. Рыхлый порошок вздымается клубами, которые окутывают его, меняя форму в черно-белом, черно-белом мерцании света, повисая, как после взрыва в пустыне. Ослепленный и задыхающийся, он заклинивает плитками дверь под ручкой, чтобы ее нельзя было открыть. Шатаясь, идет к окну и отчаянным усилием умудряется открыть его ровно настолько, чтобы просунуть наружу голову. Там ночь.

Воздух наполнен густым дымом горящих зданий. Город расстилается под окном уменьшенным пейзажем сверкающих углей, далеких взрывов и вертящихся красных огней. Воздух снаружи ненамного пригоднее для дыхания, чем в комнате. Когда юноша делает вдох, дым впивается в ткань его легких, будто когтями.

Он видит тучи вертолетов над городом, прямо под завесой дыма: они шарят прожекторами над огнями и толпами, которые вырываются на улицы, как лава, распространяющаяся всепожирающей волной расплавленного разрушения. Глядя на это из своей амбразуры в куполе кинотеатра, он поднимается на цыпочки, всматриваясь за окраину, похожий на ленточного червя, выглядывающего из глотки тела, в котором он кормится. Он видит гигантскую розовую надувную свинью, проплывающую над адским пламенем, срезанную толпой со своей привязи на перекрестке бульвара Голливуд и Вайн-стрит. Она маячит вдали, покачиваясь неясными очертаниями, вознесенная горячим воздухом, отлетая на запад к морю. Последние пятна заката закипают красным под стеной дыма-потолка, когда голова свиньи поднимается в черное облако, а ее пухлые розовые ноги болтаются в полете, как будто толстый младенец бредет сквозь мелкий водоем. Вертолеты сбрасывают пыхтящие слезоточивым газом бомбы на толпы и гонят их по разрушающемуся пейзажу. Несколько лошадей, сбежавшие из конюшен в холмах, бешено несутся впереди толпы. Реки крови льются с их взмыленных крупов, где их ранило падающими осколками или задело автомобилем. Толпа словно гонится за ними, желая порвать их на кусочки голыми руками в хлещущих приливах вонючей крови. Лошади в бешенстве несутся вперед, как локомотивы, отражающиеся друг в друге до бесконечности, приводимые в движение абсолютным ужасом, и языки их разбрызгивают пену с кровью и клубятся паром в ночи.