За холмами пылали оранжевые огни, не оставляя сомнений в том, что окраины горят. Клубящиеся коричневым золотом голиафы дыма вздымались оттуда, пополняя растущую над городом завесу, вбиравшую гарь выхлопов, которая валила от нескончаемого потока машин внизу и окрашивала оседающую жару мелом цвета горчицы. Какофоническая симфония конфликтующих частот и ритмов поднималась от процессии металла и стекла, похожая на тему саундтрека к шизофреническому трансу — обрывки безвкусных мелодий вперемешку с назойливыми декламациями алчности и похоти, поглощенные апокалиптическим вихрем жиденьких басовых барабанов, визгов желания и фальшивого насилия. Юноша стоял, впитывая шум и жару, как свидетель уличных зверств, переживший лоботомию. Его руки свисали по бокам, как плети, пока он пытался сформировать мысль. В пять часов того утра его застали врасплох, когда он обшаривал ящики стола своего дилера после того, как тихо отогнул сетку с открытого окна бунгало на Мелроуз и забрался внутрь, и он в необратимом паническом шоке схватил бейсбольную биту, стоявшую в углу, и бил по лицу бывшего авиакосмического инженера (у которого был пистолет в руках) до тех пор, пока черты его не превратились в кровавое неузнаваемое месиво. Дилер лежал бесформенной грудой, прислонившись сочащейся кровью головой к стене, будто прислушивался к затуханию своей жизни. Юноша набил карманы тысячами долларов в хрустящих купюрах по сто, также засунул туда огромный мешок метамфетаминового порошка и бежал.

Через улицу, за медленно продвигающейся стеной автотранспорта расположился кинотеатр, раскрашенный розовым под цвет плоти. Он вырастал, невесомый, из сверкающего белого тротуара, будто фантастический аттракцион в порнографическом Диснейленде. Купол розового цвета выглядел органическим и живым, как похабный монумент, сооруженный из папье-маше злым ребенком, изобразившим подобие выпоротых и налившихся кровью обрюзгших детских ягодиц. Телесно-розовая краска обвалилась кусками размером с простыню, обнажая прежнюю, глубокого ле-прозно-желтого цвета, как кричащую прослойку гноя, растекшуюся под вздутой нежной кожей. Из купола вставала радуга блистающих золотисто-розовых оттенков, искрящих-ся над ним, воспламеняясь жарой, смешиваясь с сочащимся коричневым смогом. Козырек торчал монолитом, утыканным тупыми пластиковыми зубами, словно разбитый кулаком полуоткрытый рот. Леденцово-красные кубики букв на нем завлекали: «Тройной сеанс! 24 часа!.. Тело к телу… Праздник вскрытия трупа… Работник смазки… Очищенный воздух!

Кондиционеры!» В нижнем правом углу на кровенепроницаемой бумаге для упаковки мяса черными крошечными буквами было нацарапано еще одно сообщение, приклеенное липкой строительной лентой к табличке: «Снять комнату — спрашивать Кассира».

Он прокладывал себе путь сквозь лабиринт стойла дымящих машин, как ртуть, ускользающая в трещину: загипнотизированный хищник, бессознательно движимый вперед запахом разложения.

Прекрасное лицо девушки-подростка в исцарапанной стеклянной будке было изрешечено бисером прыщей, как если б она надевала маску на публике, чтобы защитить свою истинную ухоженную и совершенную внешность от разъедающего действия пристальных взглядов. Каждый холмик ярился сжатым ядом — сотня воспаленных пупырышков, разбросанных по ее лицу, как мины по полю боя. Ее волосы были сверкающим экраном цветов, раскрывающимся радужным веером от серебристого через золотой к выбеленному солнцем калифорнийскому блондинистому, и он разворачивался крыльями футуристической птицы, синтетическими проводами из ценных металлов и сверхпроводникового волокна. Волосы вздымал поток ветра из кондиционера в полу, который качал прохладный воздух из кинотеатра в ее будку. Алмазное марево поднималось от нее, пока она сидела, как замороженная копия себя самой, тая, рябая и бледная, оглядывая юношу. Он положил руки на прилавок и немного просунул их в стеклянное окошко, вбирая прохладу кончиками пальцев, будто десятью личинками на органической основе. Он выглядел в точности так, как и должен выглядеть молодой человек, чье тело претерпевает нескончаемую муку метамфетамин-сульфатовой зависимости, как человек, который не спал пять дней и чьи кости — словно черви у него под кожей. Его голова представляла собой взрыв статического электричества и тонких белых волос. Лицо приняло цвет молока, выпиваемого им каждый день по литру, чтобы смягчить язву, которая росла, как эмбрион, в съежившемся мешке его желудка. Одинокий прыщ присосался к его щеке, точно разведчик, посланный красной родиной его рубашки обследовать белое пятно его лица. Он сидел на лице, огромный, беременный безжалостной паранойей, созданной наркотической зависимостью, которую тело интерпретировало как токсины, и теперь прыщ мучительно пытался лопнуть и вырваться за пределы своего взбаламученного мешка. Юноша чувствовал, как прыщ пульсирует жаром, будто телепатически сопереживая разбросанным по лицу девушки зреющими вишнями стигматам. Волны любви расходились и бурлили в его нутре. Он жевал свои губы, как мясо.

Его глаза были одни зрачки, казавшиеся еще чернее из-за тонкого нимба выбеленной слоновой кости вокруг них.

Девушка крикнула в двоящееся отражение их лиц в стекле:

— Нажмите кнопки! Нажмите кнопки! — Ее голос был поджаривающейся на пламени спичечной головки мухой, хриплыми слогами агонии пролезающей в узенькую щель серебристого микрофона, вмонтированного в окошко. Она кивнула, указывая на край будки, где были две черные кнопки, как в пинболе. Он нажал их. Лепестки белой розы плавно падали с потолка, словно снег в стеклянном шаре. Две грубо сработанные металлические руки робота, сгибаясь на шарнирах и рычагах, повисли внутри будки, отзываясь на давление или дрожь его больших пальцев на кнопках. На конце каждого манипулятора были металлические клешни, а в них — сверкающая медицинская игла. Клешни танцевали вокруг лица девушки, вонзая иглы в плотные ядрышки, усыпавшие ее кожу, освобождая их от бремени. Тонкие струйки черной нефти выстреливали из ее лица высвобожденным потоком вулканического извержения, пока она билась в эпилептическом экстазе. Из смазанного торнадо ее плоти и волос вытянулась рука, указывающая пальцем внутрь кинотеатра.

— Обратитесь к Менеджеру! — Ее голос следовал за ним, точно голодный комар, вворачиваясь в ухо шепотом желания.

Он проскользил, как конькобежец-нарколептик, вниз по лазурной плитке, которой был выложен проход, в черную пасть кинотеатра. Стилизованные под византийские узоры изображения на плитке расписывали преимущества декадентской жизни в затерянном городе Атлантиды. Он пристально смотрел под ноги, словно Зевс с торчащими дыбом волосами, и голова его плыла следом за телом на шнуре. Менеджер встретил его в урагане кондиционированного воздуха у скользящих стеклянных дверей. Двери бесшумно открылись. Менеджер стоял в прохладном проеме, жестами зазывая молодого человека внутрь, гримасничая, как импресарио, — человек-Крыса в костюме привратника, рассыпающий голубые искры электричества из уголков рта.

— Входите, входите, входите. Всю прохладу выпустим… — шипел он, как гробовщик-некрофил, который катит свежий труп в его замороженное пристанище. Войдя, юноша некоторое время дрожал спереди и обильно потел сзади. Двери бесшумно сошлись за его спиной, герметично запечатав комнату. Теперь холод охватил его целиком. Он стоял, дрожа, будто побритый кот. Его рубашка высохла и превратилась в красную трескающуюся коросту. Он чувствовал, как бакенбарды растут из его лица.