Ему вдруг вспомнилось, что он по возрасту в театре самый старший, Мовчун ему годится в сыновья, и это, видимо, обязывает сказать ему отечески слова надежды. Он шел сквозь зал искать исчезнувшего Мовчуна, не в силах сам себе признаться, что Мовчуну он точно ни к чему. Его тянуло к Мовчуну, поскольку Мовчуна любила Серафима, и потому ему никто сейчас на свете не был ближе, чем Мовчун.

Оставив за своей спиной без всякого внимания нервическую перебранку Брумберг с Серебрянским («Бомбить их надо было сразу всех — ковровыми, Татьяна, именно ковровыми!» — «Ты думай, что ты произносишь! Думай». — «А я не думаю; я знаю; я служил! Ковровыми, Танюш, и сверху чем-нибудь присыпать!» — «Нет, я согласна, требуются меры, но ты подумай, прежде чем такое говорить!») и вторящий их вздорным голосам храп спящего на стульях Черепахина, — протиснувшись меж креслами сквозь скопище актеров, что-то шепчущих, но больше слушающих, что им шепчет Тиша Балтин, — Шабашов направился из зала прочь, в фойе. Мовчун был там, сидел в высоком кресле, в самом углу, и рядом с ним сидела, держа его в молчании под локоть, зав. литчастью Маша. Шабашов направился к Мовчуну. Маша сразу же вспорхнула и, всхлипнув, поспешила в зал. Во тьме фойе лицо Мовчуна не было видно, лишь дальний отсвет лампы на столе охранника, как при проявке фотографии, выхватывал отдельные, тяжелые и резкие черты его лица. Не зная, что еще сказать, с чего начать, Шабашов сел в то же кресло, где сидела Маша, и, повздыхав, спросил:

— Откуда этот тип в пижаме, Черепахин?

— Приблудный, — отозвался Мовчун. — Потенциальный меценат, как он себя все время аттестует, да врет, я думаю. Ему бы лишь бы пообщаться. У него особняк за железной дорогой, но ему там скучно. Там нет клуба, нет ресторана, вороны только, галки да охрана. А здесь — актеры, жизнь…

— Пожалуй…

— Я знаю, Дед, вы называете меня «метрдотель», — заговорил Мовчун, не поворачиваясь к Шабашову, но страстно, как о самом важном в этот миг, — еще смеетесь над моей привычкой в этом слове проглатывать звук «д». Мне донесли, вы можете не отпираться… Я в детстве сильно заикался — и каждый приступ начинался при попытке произнести звук «д». Потом прошло — остался страх перед звуком «д». Чтоб внятно из себя его извлечь, мне всякий раз нужно усилие, и потому всем кажется, что у меня хронический насморк. Такая аномалия. Из-за нее мне путь в актеры был закрыт. Пришлось стать режиссером. Несчастье, согласитесь.

— Пожалуй, — сконфузился и даже от растерянности хмыкнул Шабашов.

Мовчун продолжил, словно и не слышал:

— Я дорого бы дал за то, чтоб быть сейчас метрдотелем в классном ресторане. И чтобы все вы были там. Тепло, уютно, все спокойны, еда, хорошее вино. Свечи на столиках, и музыка звучит — негромко и не нагло. Снаружи холодно и нервно, как всегда, но там, у входа, — настоящая охрана и подозрительных не пустит: а нету, говорит, свободных столиков. И мне не нужно думать ни о чем, кроме того, чтоб каждый из вас был на своем месте. От вас не требовалось бы ничего иного, кроме как быть на месте. Еще и аккуратность, вот и все. Будь я сейчас метрдотель, мы бы не знали горя… Есть одна вещь, которую, Дед, вы не поймете. Если из жизни вынуть Серафиму, что без нее во мне останется? А ничего, одна лишь шелуха.

— Да и во мне, — похолодев от смелости, решил признаться Шабашов.

— Вот-вот! — не слушая его, одним лишь краем уха слыша, обрадованно подхватил Мовчун. — Во мне, и в вас, да и во всех, кто там сейчас базарит в зале, еще того не понимая, что поняли мы с вами. Все, все здесь без нее одна лишь шелуха, папье-маше под гримом… Будь я метрдотель, я б ни за что ее не отпустил — в хорошем ресторане не отпросишься. Там все должно быть строго. Будь я метрдотель, она была б жива.

— Она жива!

— Ах, Дед, поймите: шансов нет! Как это тошно, Дед, если б вы знали: слепо надеяться, но зряче понимать, что шансов нет… Вы там хоть раз бывали? Я про Дворец культуры этого завода говорю.

— Не приходилось.

— Я бывал. Еще студентом я там подрабатывал на елках. «Здравствуй, Дедушка Мороз, борода из ваты…» Там, Дед, не то что самолет — аэродром поместится. Там одним махом — не прихлопнешь. Если повсюду бомбы, если рука на кнопке — кто там успеет помешать?.. Их, Дед, не остановишь.

— Наверное, ведут переговоры, — заметил Шабашов.

— Они ж не денег требуют!.. С тем же успехом можно требовать, чтобы зимой не падал снег! Ах, дело даже и не в этом. Вы можете назвать мне двух, хотя бы двух людей в России, которые, окрысясь друг на друга, могли б договориться? И без подлянки, не нагадив, разойтись? Тем более людей вооруженных. Тем более — пустивших крови друг у друга. Не знаю, Дед, как вы, а я таких людей в отечестве не знаю.

— Да отчего ж? Должны же быть такие люди, — смутился Шабашов. — Мне кажется сейчас, что я таких людей встречал.

— Вот как? — сказал Мовчун и поднялся из кресла. — Идемте репетировать. Другого нам не остается — уж сколько нас в нас ни осталось.

— И все-таки, Егор, вы верьте, не сдавайтесь, — сказал ему вдогонку Шабашов. — Всегда есть третий вариант.

— Какой же? — обернулся на ходу Мовчун.

— Не знаю, и никто не может знать, — уверенно ответил Шабашов. — На то, Егор, и третий вариант, что предсказать его нельзя.

В чужом пальто поверх пижамы сидел в седьмом ряду, посередине, Черепахин, дрожал, не в силах отогреться, и тщетно ждал, когда уймется препирательство и наконец начнется творчество. А препираться стали сразу, как только, разбудив его своим унылым и, будто филин, ухающим голосом, пришел Мовчун и предложил продолжить репетицию. Актриса, что учила роль Невесты, едва лишь была вызвана на сцену, сразу принялась кричать, что текст — поганый и что ей стыдно вслух произносить такой поганый текст.

— Где, покажите, где — поганый? — взвился, взлетев на сцену, драматург и выхватил из рук актрисы экземпляр.

— Где, точно не скажу, но помню, что поганый.

— Да просто вы не выучили текст, — пролепетал, страдая, драматург и обратился с авансцены к Мовчуну: — Егор, она не выучила текст!

Мовчун молчал, и это, чувствовал продрогший Черепахин, всех их подстегивает, и всех несет вразнос. Укутавшись поглуше в полупальто из стертой каракульчи, которое дала ему артистка Брумберг (ему неловко сразу стало, что он такой артистки и не помнит), он ждал: Мовчун позволит всем им наораться и, только выдохнутся, сразу всех построит, и каждый вспомнит о работе, но Мовчун молчал, и вот уж Селезнюк (его-то Черепахин помнил — по фильму «Ты отвянь, браток…») вдруг возопил — не басом, как это с ним бывало на экране, но тонким, жестким стеклорезом-голоском:

— Вы, Тиша, лучше к нам не лезьте, кто тут что выучил, а кто чего не выучил! Я бы вообще на вашем месте Невесту сделал сиротой, зато оставил бы в живых! Тогда б Невеста получилась бы не сука, как у вас, а всех бы, кто пришел на свадьбу, полюбила как свою новую семью и будущих друзей! Все б утонули, а она бы всех могла оплакать на волнах!