Это наша училка в художке. Странная до невозможности. Весь первый год, что я у нее занимался, она была обычной Люсей Викторовной. И вдруг однажды заявляет, что она больше не Люся, а Летиция. И мы теперь должны называть ее только так. Все дети послушались, а я не смог. Ну а что за ерунда – прикидываться Летицией, когда у тебя на лбу прямо-таки написано – Люся? Мне вот было просто стыдно так ее называть. За нее стыдно. А Люсинда этого, наверное, не понимала. Всё изображала из себя манерную Летицию. Будто она Айседора Дункан какая-то.

И потом, какая разница, кем она была? Главное, что и Люся, и Летиция, и Айседора были одинаково невыносимы.

Я хотел рисовать так, как видел, по-своему. В конце концов, кто из нас художник? Но Люсиция Айседоровна в этом смысле была невозможной эгоисткой. Рисовать надо было только так, как хочется ей. А я так не умел. И в итоге сказал Фёкле, что в школу больше не пойду. Люсиция, конечно, была в шоке. Сначала кричала, потом вроде успокоилась и заявила Фёкле железным тоном:

– Вы с ним еще наплачетесь!

А Фёкла ей ответила таким же, только еще хуже:

– Посмотрим!

Вцепилась мне в руку и потащила в ГУМ за канцтоварами. И такая:

– Бери всё, что тебе надо. Будешь дома рисовать.

А я сказал твердо:

– Если только по-своему.

И взял самый толстый альбом.

А Фёкла показала продавщице деньги и сказала, что я – талантливый, но ленивый. Поэтому мне нужны самые лучшие краски и дисциплина. А продавщица засмеялась и ответила, что краски у них все хорошие, а дисциплина, к сожалению, хромает. И предложила поискать ее в другом месте.

А Фёкла сказала, что один день можно обойтись и без дисциплины, и повела меня в кафе-мороженое. Пока нам несли заказ, я на радостях нарисовал Фёклу с баклажанными волосами. И вместо носа тоже баклажан изобразил, для гармонии. Она этот портрет потом на холодильник повесила и всем рассказывала, что у нее растет импрессионист.

У меня сдавило горло. Я понял, что если сейчас не перестану думать о Фёкле, то просто задохнусь, и решил думать о ком-нибудь другом. О той же Маечке, например. Но Фёкла отказывалась уходить и слонялась по моим мыслям туда-сюда. Я прямо слышал, как она там топает.

У меня заболела голова. Я прижался лбом к стенке и закрыл глаза в надежде, что всё пройдет. Но Фёкла и там меня нашла. Вынырнула из темноты и спрашивает:

– Ты не простудился?

Я даже головой покачал, такой настоящей она мне показалась. А потом вдруг разозлился! Взял и начал рисовать маркером на стене. Потом как понял, на чём я рисую, – сам себя испугался, даже хотел всё стереть. Но вдруг вспомнил, как это на самом деле здорово, и начал рисовать черт-те что. Просто водил рукой туда-сюда. Смело, широко, размашисто. Люсинда говорила, что я у нее один такой за всю историю. Но по тому, как она говорила, было не разобрать, хорошо это или плохо.

Я так обрадовался, что в моей голове нашлось место для Люсинды, что просто вцепился в нее своими мыслями, лишь бы только Фёкла больше не появлялась. Но Люсинда вдруг тоже куда-то исчезла. В голове осталась одна пустота. Это еще и лучше. Когда моя голова вот такая, безмысленная, рисовать с ней – одно удовольствие.

И я рисовал. Я так сильно давил на стержень, что в итоге сломал маркер. Он просто взял и треснул у меня под пальцами. А я как-то сразу успокоился. И понял, что нарисовал солнце. Оно было огромным, наверное, с меня ростом. Почти настоящим.

Я протянул руку и потрогал стену. Она была холодной, а солнце почему-то теплым. Я даже слегка удивился. А потом взял черный маркер и дорисовал человечка. Он бежал к солнцу со всех ног. Маленький, но отчаянный. Такой весь бесстрашный. Я еще не успел нарисовать ему руки, но уже видел, как он тянет их к солнцу, будто хочет обнять. Видно, ему это было очень нужно.

Я вдруг почувствовал, как сильно устал. Рука у меня отяжелела, будто ее накачали водой. Я отложил маркер, лег на кровать и стал смотреть на моего Нарисованного. Темнело. На окна медленно наползали сумерки – серые, уродливые, словно щупальца гигантского осьминога. А я лежал и улыбался. В комнате вовсю светило солнце. Яркое, теплое, зеленое.

* * *

Я, наверное, даже заснул ненадолго. Потом вдруг подхватился, услышав за дверью голоса, и еще успел подумать: «Неужели фильм так быстро закончился?»

– Ой-ёй, – взвизгнул с порога Гнусик. Он зашел в комнату первым и, увидев мои художества, испуганно заморгал. – Что же это ты наделал?

Яшка подошел к стене и, потрогав пальцем человечка, покачал головой. Будто старец какой-то.

– Ну ты точно бешеный! – сообщил мне Яшка и тут же выжидающе посмотрел на Ржавого.

Тот стоял на пороге, засунув руки в карманы, и смотрел то на меня, то на стену, ухмыляясь во весь свой рыжий рот.

– Вот те на, – протянул он. – У нас тут художник нарисовался. Ну-ну.

– Томочка его точно прибьет, – прошептал Гнусик.

– Так и хорошо! – загоготал Ржавый. – Зато мне не придется мараться.

И они втроем побежали звать Томочку. Ну ладно Ржавый. А Гнусик-то – хорош! Еще друг называется.

Честно говоря, пока я ждал Томочку, чего только не передумал. Волновался, конечно, вдруг и правда прибьет? Фёкла бы меня за такое точно со свету сжила. Но Томочка, которая примчалась вслед за Адой Семёновной, наверное, голосовала за демократию.

– Сева, ну ты даешь! – сказала она, почему-то глядя на Аду Семёновну. – Хорошо, что у нас по плану ремонт.

– Тамарочка Петровна, ну зачем ремонт-то? – Ада Семёновна, наоборот, смотрела на меня, хотя обращалась к Томочке. – Вы сами посмотрите, красота какая. Это же чистое искусство.

И они обе заахали.

– Но мы же должны его как-то наказать? – Видно, вспомнив о своей директорской доле, Томочка посмотрела на меня, как кобра на крысолова. Ну как-то так, совсем уж странно.

– Тамарочка Петровна, он больше не будет рисовать на стенах, правда, Сева? – Голос у Ады Семёновны был строгим. Но глаза – такими добрыми, что это «правдасева» прозвучало чуть ли не умоляюще.

Она меня еще и за руку взяла. Ну вообще! Хорошо, что хоть Гнусик не видел. Эти трусы, видно, решили слинять из комнаты после того, как привели ко мне «расправу».

Томочка вдруг заявила:

– Вы его тогда, как вернется, сразу в художественную группу определите. И еще Макаренко. Он тоже рисует.

И такая «ох» – вздохнула. Вид у нее был какой-то запредельно уставший. Может, директорская доля замучила?

Я дождался, пока она уйдет, и спросил у Ады Семёновны:

– А я что, куда-то уезжаю?

Опять! Мне уже эти переезды поперек горла стали.

А она почему-то дико развеселилась:

– Сева, ты что? Мы же вас завтра в лагерь отправляем.