Плакал я долго, можно сказать, целую вечность. Но не так, как в детстве, – громко и надрывно, чтобы кто-нибудь услышал и пожалел. Это были другие слезы. Какие-то бесполезные, что ли. Которыми никого не укоришь. Которые тебе никто не вытрет. В общем, я был сам по себе, а они сами по себе. Так и текли одиноко, как у взрослого. Меня вдруг озарило: «Может, это и есть настоящее горе?»

Я уже хотел было встать, чтобы порассуждать на эту тему, но вдруг уснул. И потом во сне, наверное, сам себе удивился и решил, что, проснувшись, домыслю всё как следует. Но утром я открыл глаза и всё разом забыл.

Дни в интернате тянулись как жевательные червяки. Еле-еле. Ночь. Потом день. И снова ночь. Я куда-то ходил, что-то делал, но к вечеру уже не мог вспомнить, что было утром. Может, у меня просто мозги затопило слезами, раз я ничего не соображаю? Я же всё это время ревел по ночам, как царевич Несмеян. Сначала тайком, зарывшись в подушку. Еще, главное, воображал, что никто не слышит. Потом уже по трагическим вздохам Гнусика понял, что мой позор раскрыт, и стал реветь в голос. И вот пожалуйста – доревелся.

Я вдруг так испугался, что навсегда останусь безмозглым, – не передать! Фёкла говорила, что мозги – это мое единственное богатство. И что их надо питать, чтобы не высохли. Ну я и пропитал. Сразу три кружки залпом выпил, чтобы уж точно. А потом сел и стал вспоминать, что делал все эти дни. И обнаружил, что ни разу не выходил на улицу.

Там, за окном, всё время была какая-то серость и грязь. И совсем не было солнца. Его вообще не было с тех пор, как умерла Фёкла.

Дружба с соседями у меня не клеилась. С рыжим-то понятно. Там у нас по взаимному согласию – ненависть по гроб жизни. А вот с Яшкой еще можно было подружиться. А через него уже и с Гнусиком. Они же с ним вроде как одной крови. Не в том смысле, что братья. А в том, что – неразлейвода. Хотя я, честно, пока не разобрался, почему у них так. Гнусик – это же просто форменная трагедия. Если не молчит, так ноет. И, главное, по любому поводу. Я его прозвал Ваксулином Гуталиновичем. Про себя, конечно, а то еще обидится. Он у нас ранимый. А Яшка наоборот – непробиваемый. В том плане, что при нем можно и вслух говорить – он всё равно не реагирует. Его даже Томочка за это отчитывала. Мол, с тебя, Яков, как с гуся вода – что ни брось, всё стекает. Ну, я это и имел в виду, что он вроде как в панцире.

А еще Яшка чемпион по говорливости. У него, наверное, итальянский мотор под языком стоит, раз он столько болтает. И даже во сне!

Они, видно, специально условились, что Яшка будет за двоих говорить, раз у Гнусика с этим туговато. И заодно панцирем его прикрывать, такого беспомощного. А Гнусик взамен будет просто грустить. И за себя, и за Яшку, если у него вдруг панцирь треснет.

В общем, я решил, что обязательно с ними подружусь, как только Ржавый куда-нибудь исчезнет. Я его просто на дух не выносил. А он в отместку обзывал меня соплей. Так мы и жили целых три дня.

* * *

На четвертый день я уже просто с ума сходил. Попросил у Яшки какую-нибудь книгу, а этот чурбан на меня вытаращился, будто я у него трактор требую. Я сказал «ясно» и пошел искать книгу в другом, более культурном месте. Иду, и вдруг мне навстречу какой-то длинный выбегает. И такой:

– Ты Степнов? Новенький?

Я сразу насторожился.

– Ну Степнов, – говорю. – А что?

Он как-то странно на меня посмотрел:

– Тебя к Эльзе зовут. Стричься.

– Понятно, – сказал я и потрогал волосы. Может, он поэтому так на меня таращился? Они у меня кудрявые.

– А куда идти-то? – спросил я с неохотой.

– Вниз спускайся. – Длинный махнул рукой, но я так и не понял, что он изображает. – Там увидишь. Первая дверь после уборщицы.

* * *

Я толкнул первую дверь после уборщицы и сразу увидел девчонку. Она сидела на высоком стуле, болтала ногами и грызла яблоко. А тетка с каким-то ужасом на голове кромсала ей волосы.

Девчонка меня тоже увидела. Точнее, мое отражение в зеркале. И сидит, главное, таращится, яблоко свое мучает. Глазища огромные, как у Валюхиного кота – Гашека. Только цвет другой, темный.

Я, как загипнотизированный, смотрел то на рыжие пряди, летящие на пол, то на яблоко, то на тетку. А на нее я смотреть не мог – у меня почему-то сразу в глазах двоилось.

– Ну всё, Маечка. Готово! – Тетка вдруг отложила ножницы и погладила ее по щеке. – Нравится?

Я прямо зашелся.

«Маечка? Ну и имя! Совсем ей не подходит. Вот Алиса – да. Или, там, Дюймовочка».

Меня вот от моего имени тоже каждый раз перекашивает. Было время, я с этим боролся как мог. Какие-то прозвища себе придумывал – то Румпельштильцхен, то Ганс, то Зорро. Детский сад, конечно. Сейчас я уже не настолько смешон. Представляюсь Денисом, ну или, там, Игорем. Чтобы звучало просто и по-мужски.

Я стал думать, кем лучше назваться для Маечки, но вдруг понял, что ей всё равно – Зорро я или просто мужчина Игорь. Она уже обо мне сто раз забыла. Переключилась на свое изображение. Засияла! Хотя чему там было радоваться, я так и не понял. Прическу ей тетка сварганила – онеметь можно. Прямо как себе.

– Очень нравится! – Маечка прижалась щекой к теткиной руке. – Спасибо, тетя Эльза.

Я чуть воздухом не захлебнулся – так она это сделала. Прямо как Гашек, только не по-кошачьи, а по-девчоночьи. Как-то ужасно мило.

Эльза и та растаяла. Хотя, честно, видок у нее был тот еще. Словно ее из асфальта вырезали. Одним большим куском.

– На здоровье, солнышко. – Эльза погладила Маечку по голове. – Ну беги уже.

И Маечка послушно соскользнула со стула. Как пушинка. Вообще ни шороха. Такая вся тоненькая, почти прозрачная. Я сразу подумал: «Как она вообще ходит? Ее же, наверное, ветром сдувает!»

Пока я стоял и таращился на Маечку, она преспокойно упорхнула. Я на всякий случай еще сильнее вытаращился ей вслед – вдруг у нее там и правда крылья? Не может ведь обычный человек так порхать.

И тут меня заметила Эльза.

Раз – и всю ее улыбку, которая осталась после Маечки, будто ластиком стерли. Я сразу понял: что-то будет!

– Ну, чего жмешься? – ласково прохрипела Эльза. – Давай живее!

Вот я такой человек – всегда надеюсь на лучшее. Уже ведь ясно было по тону, что ничего хорошего мне там не светит. Но нет, я двинулся прямо в Эльзины лапы. Сел, главное, такой. И жду, пока меня погладят по голове, дадут яблоко и назовут «солнышком».

«Ну ты и наивня!» – послышался мне Жекин голос.

«Ага, форменный дурошлеп», – поддакнула ему Фёкла.

А я зажмурился, чтобы их не слышать, и приготовился к лучшему. В этом весь я.

– Кривляться долго будешь? – прошипело у меня над ухом.