когда над городом грянул и разлился многоголосый благовест, все четверо замолчали. По их напрягшимся лицам было видно, что звон им не в радость. Почти одинаковое у всех четверых выражение злобного раздражения могло бы многое рассказать внимательному наблюдателю. Но нижняя зала постоялого двора была пуста: хозяин его со всей семьёй отправились на утреннюю службу. Туда же потянулись и остановившиеся на дворе торговые люди. Из всех в зале оставался по приказу хозяина его племянник, мальчишка лет тринадцати, коему было велено, если что, подавать постояльцам еду и питьё да получить расчёт, если те вдруг надумают съехать. Но мальчик не обращал внимания на пришлых – он занимался растопкой очага.

– Ишь, трезвонят! – не выдержал один из пришлых, средних лет мужчина, высокий и сухой, как камышовая палка. – Сейчас соберутся в кучи да и начнут лбы об пол бить – бродяге своему молиться!

– Тише, Кайдусия! – Старший из всей четвёрки наклонился к тощему, свесив из-под колпака росшие по обе стороны лица длинные жёлто-седые прядки. – Нас здесь понимают. Это же новгородцы: у них в городе говоров больше, чем в Царьграде[10]. Подслушают нас и донесут. Нам это надо?

Тощий лишь махнул рукой:

– Парню у очага не до нас. И с чего мы должны оглядываться? Русские всё время говорят, что никому не мешают молиться по-своему. Только их, дескать, не трогайте!

– Говорить-то говорят… – угрюмо усмехнулся старший. – Но за три с лишним столетия они стали ещё более упёртыми поклонниками распятого, чем византийцы. Те хотя бы золото любят так же или почти так же, как свою веру. А у русичей всё до конца, до смертного боя…

– И зачем мы так рано поднялись! – воскликнул, лепя на столе пирамидку из хлебного мякиша, подросток лет пятнадцати, из-под шапки которого свисали такие же, как у старшего, две пряди, но коричневато-рыжие. – Спали бы ещё. Покуда они не закончат свои молитвы, никто на вече не пойдёт…

Старший усмехнулся:

– Ты мог бы спать под этот их звон, Манасия? Ну-ну! Да, и прекрати лепить из хлеба. У них считается, что нельзя относиться к хлебу неуважительно. Ещё скажет кто-нибудь, что ты лепишь идолов!

– По-моему, отец, ты преувеличиваешь! – дерзко возразил Манасия. – Это у нас главное то, что всем видно, а они, как я погляжу, любят глядеть в душу. И ведь иногда у них это выходит! Ненавижу их!

Четвёртый из пришлых, ещё довольно молодой, плотный мужчина, до сих пор молчавший, не без раздражения заметил подростку:

– Получается, Манасия, что ты один из нас их ненавидишь. А на самом деле ты один не умеешь держать себя в руках. Уймись. Вера в распятого расползается по всему миру, как ядовитый плющ, захватывает умы и души. И чтобы с этим бороться, мало их ненавидеть. Ненависть в какой-то мере, в очень большой мере, – признание их правоты. Нужно так или иначе показывать, что на самом деле они нам смешны. Отнимать святыни бессмысленно – в них тогда верят ещё сильнее. Надо находить в их святынях смешное и нелепое.

– А лучше всего, Асор, – заметил старший, – это научить людей самих смеяться над тем, что, по их мнению, свято. Глумление куда сильнее любого разрушения.

Хлопотавший возле очага мальчишка оторвался в это время от своего занятия и принялся протирать тряпицей струганые столы, по случаю отсутствия постояльцев пустые. Пришлые покосились в его сторону, хотя он по-прежнему не обращал на них внимания. Если ранее он и слыхал обрывки разговора, то вряд ли его понимал.

Пришлые говорили на языке, в котором было немало русских слов и выражений, но не меньше татарских, а порой в этот причудливый говор вторгались слова и выражения, присущие иудейской речи. Это был язык, обычный для странствующих хазарских волхвов[11].

Между тем спустя несколько часов служба в церквах завершилась, народ стал расходиться.

Но далеко не все разошлись по домам.

В этот день, спустя неделю после отъезда князя Ярослава в Переславль, на вечевой площади вновь стало шумно. О чём шумит народ, было не разобрать – кажется, что люди неустанно спорят, и спорят давно, словно не уходили отсюда со вчерашнего дня. С помоста к толпе то и дело взывали несколько человек бояр, пытаясь обратить на себя внимание, но их, кажется, уже никто не слушал. Вече собиралось не в первый день.

Проходя через площадь, проталкиваясь через орущую массу людей, к помосту приблизились заезжие волхвы. Поначалу разгорячённые спорами люди их не заметили.

В это же время с другой стороны площадь миновали двое княжеских дружинников, из тех, что были оставлены Ярославом Всеволодовичем в помощь сыновьям и их воспитателям. Они с неодобрением качали головами, наблюдая за происходящим. Один вполголоса, чтобы особо не привлекать внимания, заметил второму:

– Бузят и бузят господа новгородцы! Третий день кряду бузят. И уж, кажись, сами не помнят, с чего бузу-то начали…

– Да никак с князем Ярославом договориться не могут! – усмехнулся в бороду второй дружинник. – Вроде бы сами вынудили князя уехать. А как уехал – шлют ему грамоту: мол, возвращайся! И добавляют: только чтоб нашей воли не трогал… Ну, князь к ним – гонца: не буду по-вашему делать, делайте вы по-моему! Вот они и недовольны.

– Надо бы боярину Фёдору доложить, что тут творится! – заметил первый. – При таких делах в Новгороде молодым князьям небезопасно…

Глава 6

Костёр

В княжеском тереме в то же время молодые князья упражнялись на мечах, уже не деревянных, а боевых. Оба уже научились хорошо владеть оружием и, сражаясь, не задевали друг друга. Мальчики старались отбивать удары щитом.

Разгорячённые сражением, они могли не заметить проходивших мимо оружейной боярина Фёдора и двоих дружинников (тех самых, что были недавно на вечевой площади) и тем более не услыхать их разговора, но те в волнении говорили довольно громко, и их возбуждённые голоса донеслись до юных князей:

– Третий день кряду вече скликают, а об чём спорят, сами толком не ведают!

– Князя бранят? – Густой голос боярина Фёдора Даниловича трудно было не узнать.

В ответ прозвучало досадливое:

– И бранят, и вернуться зовут. Только чтоб всё по-ихнему делал! А разве он станет? Плохо, боярин! Так и до беды недалеко…

Голоса удалялись, и мальчики, опустив мечи, сложив щиты на пол, переглянулись.

– Саша! – Фёдор потянул брата за руку. – Давай-ка шубы наденем да на вече пойдём.

– Зачем? – не понял Александр.

– Так. Послушаем! Об чём они там спорят-то. А? Пошли!

Спустя несколько минут братья в распахнутых шубах, наспех нахлобучивая шапки, уже