Я отрыл активную дверь с надписью «E-1-15».

За ней был коридорчик буквально метровой ширины с еще одной дверью. Кольцо утверждало, что дверь ведет в душ и туалет.

Сама камера была площадью метров двенадцать.

Совершенно больничного вида застеленная кровать, с вращающимся стулом рядом, биопрограммер над ней, стол, два стула возле него, шкаф и большое окно во двор. За окном светало. Но в меню кольца окна не было, что говорило о том, что оно не открывается. Зато был кондиционер. Я сделал чуть холоднее и сел на кровать.

— Располагайтесь, гости дорогие, — сказал я. — Как раз два стула.

— Ну, все нормально? — спросил Ройтман у Камиллы. — По закону?

— Да, — сказала она, садясь.

Ройтман, поколебавшись, последовал ее примеру.

— Больница, — сказал я. — Два года назад тюрьма еще чувствовалась, теперь совершенная больница. Или это «E-1»?

— Это Хазаровский, — сказал Евгений Львович. — И отчасти я. Мы стремились к тому, чтобы форма соответствовала содержанию. Мы людей не наказываем, а лечим. Хотя не всегда с их согласия. Так что больница. И выглядеть должна как больница.

— Вы действительно считаете, что всех этих жуликов, воров и убийц есть от чего лечить?

— Анри, ты после девяти лет у нас еще глупые вопросы задаешь? У нас каждый второй с расстройством личности. При некоторых расстройствах наказание вообще бессмысленно, поскольку человек не способен извлекать из него уроки. При социопатии, например. Только лечить! А это у нас сплошь и рядом. В блоке «В» особенно. Мы большую часть времени занимаемся чистой психиатрией. Ну, как? Они же вменяемы, все понимали, все осознавали, поэтому к нам. Но если человек не считает, что его мысли кто-то вкладывает ему в голову или на него воздействуют таинственные лучи, это еще не значит, что он нормален. Это значит только то, что у него нет параноидальной шизофрении… скорее всего. А если человек залез к кому-нибудь в дом и украл вещи, он что, нормален?

Я пожал плечами.

— Наверное.

— Анри, ты полезешь в чужой дом за вещами? — спросил Ройтман.

— Разве что за их обладательницей, — заметил я. — Да и не надо мне. У меня «История Тессы» неплохо продается.

— А если бы было надо позарез? Полез бы?

— Не думаю. Я бы лучше погрузил что-нибудь.

— Анри, почему? Только честно, положа руку на сердце.

Я задумался на минуту.

— Просто не пришло бы в голову, — наконец, сказал я. — Для меня это не вариант.

— Угу! Потому что у тебя с этим все в порядке. Не в финансовом плане — в психологическом. А другие лезут, а значит у них проблемы. И не только материальные. Мы их лечим, и очень эффективно. Даже внешне меняется человек. Это видно! Ты свои фотографии десятилетней давности давно смотрел?

— Во время обсуждения моей ссылки на Народном Собрании.

— Посмотри еще и обрати внимание, как ты изменился.

— Постарел, — вздохнул я.

— Поумнел, — заметил Ройтман. — Свой-то букет помнишь?

— Да, Евгений Львович, вы были щедры на диагнозы.

— Я их не с потолка брал.

— Ну, в нарциссизм я до сих пор не верю, — заметил я.

И поймал улыбку Будды на устах Камиллы.

— Правильно смотришь на госпожу де Вилетт, — сказал Ройтман. — Ей со стороны виднее. Но каково было возмущение: «Какой нарциссизм! У меня вся жизнь самопожертвование!»

— Но ведь так и есть, — возразил я.

— Анри, ну, было. Нарциссическое расстройство личности. Может быть, изначально и не очень тяжелое, но прилежно раскормленное твоим ближайшим окружением из РАТ. Тебя подсадили на этот наркотик постоянными гимнами твоей гениальности. Как на кокаин.

— Да и кокаиновой зависимости не было, — сказал я.

— Угу! Может быть, ты его и не употреблял?

— Я употреблял, конечно. Но очень осторожно: никогда не кололся, никогда не курил. И очень нерегулярно, только в случае крайней необходимости.

— До взрыва — может быть. Но после это было очень регулярно. Хотя я не спорю, что это была регулярная крайняя необходимость. Он у тебя антидепрессантом работал. Или депрессии тоже не было?

— Депрессия была. От чувства вины, горечи поражения, несвободы и обреченности.

— Я и не спорю, что реактивная. Хотя у нас с Литвиновым и были некоторые подозрения на биполярное расстройство. Но оно имеет внутренние причины, а у тебя и мания и депрессия — все было реакцией на те или иные события. Так что никакой совсем уж злокачественной психиатрии у тебя, слава богу, не было. А расстройство личности было. Кокаиновая зависимость была. И депрессия была. И моды твои били тревогу. Причем задолго до ареста.

— Они расстройство личности не диагностируют, — улыбнулся я.

— Нарциссическое не диагностируют. Некоторые другие диагностируют. Параноидное, например. Или невротическое. Наркотическую зависимость диагностируют на раз. И депрессию — без проблем. И не говори мне, что они тебе не рекомендовали обратиться к психологу, причем немедленно.

— Мне было не до психолога.

— Конечно. Ты же с империей боролся. Самое смешное, что всем не до психолога. Если моды настоятельно рекомендуют обратиться к кардиологу или онкологу — народ бежит, только пятки сверкают. А психолог потерпит. Даже психиатр потерпит. Хотя опасность не меньше. А тебе и после ареста, видимо, было не до психолога. Синдром отмены сам перетерпел. Это же просто ужасно для нарцисса кого-то о чем-то попросить! Стыд, какой! Может быть, оно и к лучшему, что сам, меньше опасность рецидива. Перетерпел — молодец, но с психологом это бы прошло гораздо легче.

— Да не было никакой особенной абстиненции. Так, бессонница.

— От кокаина нет выраженной физической зависимости, так что бессонница — основной симптом. У тебя и после приговора еще была бессонница. Через год после отмены!

— По-моему, она у меня была от приговора, а не от отмены кокаина.

— Приговор, конечно, сыграл свою роль. Но и психическая зависимость от кокаина никуда не делась. У тебя кровь носом шла! Это уж точно кокаин, а не приговор.

— Ну, пару раз, — сказал я.

— Зато не спал ты вообще. Так что мы с Литвиновым сначала лечили депрессию, потом кокаиновую зависимость, потом расстройство личности, а потом уже, наконец, занялись психокоррекцией. Я тогда грешным делом спросил Литвинова, не стоит ли отложить лечение депрессии. Пациент в состоянии апатии не будет сопротивляться психокоррекции, ему все безразлично. А значит для нас хлопот меньше. Он ответил замечательно: «А если у пациента сломан позвоночник, ты тоже не будешь его лечить, а сначала сделаешь психокоррекцию, пока не убежал?» Так что мы сначала лечим, а потом все остальное. И весь первый месяц только этим и занимались. Так что было особенно смешно, когда ты начал сдирать катетеры. А теперь всем жалуешься на плохие вены. Знаешь, какая была реакция Литвинова, когда я рассказал ему о том, что ты содрал катетер?