На той же самой Купецкой, неподалеку от Заменгофа, была квартира, где после гибели Цифермана мы спрятали наш стеклограф.

«Бюллетень», а потом, с сорок первого года, все больше листовок печатали мы с Циферманом и Блюмкой Клог. Вначале нас было только двое: я и Блюмка. Хорошенькая, смешливая, с красивым бюстом. У нее был жених в Австралии, очень славный парень, то ли молодежный, то ли спортивный деятель.

Печатали мы на Новолипках, на самом верху дома 67. Дом был закрыт из-за сыпного тифа. Там постоянно дежурили двое еврейских полицейских, следили, чтобы никто не входил и не выходил. Так что и за нами следили. Карантин в этом доме никогда не кончался — постоянно кто-то новый заболевал тифом. У нас были две крохотные комнатушки на пятом или шестом — во всяком случае, последнем — этаже, под самой крышей. Там было ужасно жарко и ужасно тесно, в особенности когда мы стали печатать очень много листовок.

Как-то туда пришла Стася и, увидев, в каких условиях мы работаем, велела немедленно искать другое место. Тогда-то и подвернулся Циферман. Он был профессиональный печатник. Мы перебрались в его квартиру на улице Новолипье. Он жил на втором этаже. Напротив был базар, который тянулся до самой улицы Лешно. Начинали мы под вечер. Перед работой Циферману всегда хотелось есть, поэтому первым делом мы занавешивали окно одеялом, а потом Циферман отправлялся на базар за едой. Покупал неизменно круг конской колбасы и, кажется, четверть буханки хлеба. Блюмка тем временем вытаскивала стеклограф и готовила бумагу. На ней всегда была белая кофточка и чистенькая плиссированная юбка. Интересно, что она ни разу не испачкалась краской. Под утро, закончив печатать, мы ложились спать во второй, меньшей по размеру комнатке, все вместе, поперек тахты. Аккуратно сложенный отпечатанный материал оставляли девушкам-связным, которые неизвестно когда за ним приходили.

Во время первой акции, а может, чуть раньше мы напечатали описание того, что делается в Треблинке, куда вывозят людей, и как это все выглядит. Расклеивали эти листовки по городу, люди читали, но никто не верил. К сожалению, наш стеклограф брал только формат А4, и шрифт был довольно мелкий. Мы еще успели напечатать рассказ человека, убежавшего из Треблинки, — этим листком густо облепили всю улицу Заменгофа. Обычные листовки мы уже не печатали. Стеклограф потом хорошенько спрятали там же, в квартире Цифермана, за кафельной печкой, которой никогда не пользовались. А Циферман продолжал там жить. Это было небезопасно, потому что акция по депортации набирала размах. Мы уговаривали его оттуда съехать — береженого Бог бережет. Я даже пошел к нему как-то под вечер, помню, было еще очень жарко, и стал просить, чтобы он куда-нибудь убрался. Но он не хотел. Сказал, что должен стеречь наше главное сокровище. И еще добавил, что никто не сумеет вытащить стеклограф так, чтобы его не повредить и чтобы после этого не обнаружился тайник. Примерно час спустя ко мне прибежала старшая сестра Блюмки и сообщила, что Циферман погиб. Я помчался туда. Он лежал в коридорчике, навзничь, с простреленной головой.

Соседи рассказали, что, когда за ним пришли, он не стал открывать и из-за двери сказал, что никуда не пойдет. Тогда украинцы взломали дверь, а его застрелили, потому что он заслонил собою вход. Через несколько дней мы вытащили стеклограф из тайника — наверно, не с такими предосторожностями и не так аккуратно, как это сделал бы Циферман, — и унесли. Я все время отвечал за сохранность этого нашего сокровища.

Мы нашли квартиру на Купецкой и спрятали стеклограф там. Он спокойно себе лежал до 6–7 сентября, когда немцы устроили котел, то есть заперли людей между улицами Заменгофа, Генсьей, Любецкого и Ставками, и около дома на углу Генсьей и Заменгофа, куда было переведено правление общины, отделяли счастливых обладателей талонов на жизнь. Перекресток Генсьей и Заменгофа представлял собой маленькую площадь с обнесенным низким заборчиком газоном посередине. Там немцы выстраивали тех, у кого имелись талоны. На следующий день они подсчитали, что до запланированного количества депортируемых им недостает несколько сот человек, и устроили дополнительную облаву.

А мы даже не знали, что в гетто проходит новая акция. Когда замкнули котел, Купецкая улица с нашим стеклографом оказалась на ничейной земле, за пределами уменьшившегося гетто, и туда запрещено было ходить. Не то чтобы мы очень расстроились, но стеклограф, так или иначе, нужно было оттуда забрать. И около часа дня мы с Абрашей и Адамом пошли на Купецкую. Но про акцию-то мы ничего не знали! И не знали, что в ней принимает участие служивший в полиции наш человек, адвокат Новогродский. Спускаясь со стеклографом в мешке вниз по лестнице, мы наткнулись на еврейских полицейских. Они хотели потащить нас на Умшлагплац. И тут я увидел Новогродского, который ими командовал, и подошел к нему, но он только сказал, что все пропало, что он ничего не может, да и не хочет сделать. Я вернулся в парадное, а там драка с полицейскими. Поскольку их было двое, а нас трое, мы вырвались. Не помню, куда мы отнесли этот стеклограф, но он был спасен — потом его еще использовали.

После войны Новогродский предстал перед общественным судом: его обвиняли, что он не справился с обязанностями, которые на него возложила организация, направив работать в полицию. Он должен был защищать людей, в особенности тех, кто выполнял задания организации, а не отправлять их в вагоны. Председателем суда был Михал Шульденфрай, а защитником — Маслянко. Новогродский оправдывался, говорил, что отчаялся и потерял надежду на то, что в гетто хоть кто-нибудь может выжить. Поэтому он отказал нам в помощи. Шульденфрай посчитал, что это не оправдание: Новогродский хотя бы не должен был способствовать злу, и лучшее доказательство его вины то, что сам он каким-то образом спасся. Потом Новогродский заявил, что не признает приговора суда. Но слухи об этом разнеслись, и больше его материалов в газету «Роботник»[34] не брали.

Как-то ночью в апреле 1942 года в гетто въехали немцы и неожиданно вытащили из квартир 52 человека, которых застрелили на месте, в подъездах их домов. Это было начало акции террора. Потом, вплоть до 22 июля, когда началась Большая акция, они регулярно являлись по ночам, вытаскивали отдельных людей из квартир, убивали их, квартиры опечатывали, а трупы оставляли в незапертом парадном или на улице. Убитыми обычно были люди с громкими фамилиями, принадлежавшие к элите гетто.

Одной из жертв был довоенный владелец известной типографии, некто Скляр. Типография уже не работала — запретили немцы, — но в гетто Скляра хорошо знали. Жил он на Орльей. Однажды ночью за ним пришли, вытащили его из постели, застрелили в подъезде и уехали.

Дома номер 20 и 22 по Хлодной были в приличном состоянии, не разрушенные. Там, в частности, жил Черняков[35] (в доме 22) и один антиквар (в доме 20), которого убили вместе с хирургом, делавшим ему операцию, — тот специально пришел с арийской стороны, чтобы этого антиквара прооперировать.