Раньше немцы в принципе не заглядывали в гетто ночью, да и днем редко появлялись, разве что когда сопровождали заключенных в тюрьму на улице Павяк. Тогда они въезжали в ворота на углу Желязной и Лешно и мчались по узкой, забитой народом Кармелицкой к тюрьме, налево и направо раздавая удары плетями и даже стреляя в тех, кто не успевал убежать достаточно быстро. Когда в гетто начались ночные убийства, пошли разные толки. Все думали и гадали, каковы могут быть причины этих убийств и почему жертвами становятся те, а не иные люди. Я считаю, немцы просто хотели показать, что никто не должен чувствовать себя в безопасности, что репрессии касаются всех без исключения, а не только бедных и беспомощных, что безопасность себе купить никто не сможет.

Однажды на ступеньки перед больницей села девушка лет восемнадцати или девятнадцати. Лицо ее, пожалуй, можно было даже назвать красивым, но в целом она была какая-то несуразная, и движения у нее были некоординированные. Она спросила доктора Голиборскую. Когда Тося пришла, девушка сказала, что она ее родственница, что отец у нее погиб на войне, а мать недавно умерла. Она осталась одна и просит Тосю помочь ей найти работу или подсказать какой-нибудь способ, чтобы выжить. Тося, которая заведовала больничной лабораторией, придумала, что выучит девушку на лаборантку. «Будешь получать питание и пару грошей, а спать тебе придется в большом библиотечном зале, потому что нигде больше нет места».

Несколько дней Тосина родственница присматривалась, как работают лаборантки, а потом ей велели сделать то же самое. Но тут оказалось, что у нее обе руки — левые: за что ни возьмется, ничего не получается. Тогда ее поставили мыть посуду. Через неделю всем стало ясно, что новая лаборантка посуду не моет, а бьет. Что тут можно было сделать? Для мытья ей остался только пол — ни к чему другому подпускать ее было нельзя, чтоб не испортила.

В больнице крутился один паренек. Он у нас не работал — наверно, тоже был чьим-то родственником. Как-то они столковались и целые дни стали проводить вместе. Никто ничего не замечал, но вдруг мы увидели, что девушка уже сильно беременна.

Между тем началась акция. Первая акция по депортации. Когда, после закрытия малого гетто, забирали сотрудников больницы, эта недотепа, конечно же, первая попала в колонну. Ее парень был где-то в городе. Узнав об этом, он побежал следом за колонной. Отыскал девушку, присоединился к ней, и дальше они пошли вместе. По Заменгофа дошли до угла улицы Ставки. Там, где колонна сворачивала к воротам Умшлагплац, им заступил дорогу эстонец из войсковой части, окружившей гетто снаружи, и нацелил винтовку ей в живот. Эстонцы в этой команде всегда были ужасно перепуганные, поскольку абсолютно не понимали, что происходит вокруг. Парень вытянул руку и заслонил ладонью живот своей девушки, и тогда эстонец выстрелил. Отстрелил пареньку кисть. Тот как-то умудрился другой рукой ее придерживать, чтобы кровь меньше лилась, а как выглядел живот девушки с уже сформировавшимся ребенком, не буду тебе рассказывать. Она умерла на месте, на улице. А его забрали в больничную амбулаторию, находившуюся, разумеется, на Умшлагплац. Там его перевязали и, как делали со всеми ранеными, на «скорой» отвезли обратно в гетто.

Неизвестно, каким способом он, со свежей белоснежной повязкой на руке, перебрался на арийскую сторону. Назавтра ближе к вечеру, а может, еще в тот же самый день его задержали на Праге[36], на Тарговой улице. Он стоял, прислонившись к железной ограде скверика. Там его немцы и расстреляли.

Умшлагплац в переводе на польский — перевалочный пункт, место перегрузки: пока существовало гетто, в стоявшие там бараки каждый день перегружали привозимые с арийской стороны овощи.

Чаще всего капусту — простую и цветную.

Оттуда овощи развозили на двуконных подводах с прицепами. На улице Заменгофа, а может, уже на Дзикой к прицепам сзади пристраивались мальчишки и сбрасывали по нескольку кочанов на мостовую. А другие ребята подхватывали их и убегали. Так что это был умшлагплац в прямом смысле слова.

К Умшлагплац была подведена железнодорожная ветка с близлежащего Гданьского вокзала, и, когда началась июльская акция, по этим путям подгоняли поезд, состоящий примерно из пятнадцати-двадцати вагонов — в разные дни по-разному. В вагоны загружали согнанных со всего гетто евреев и отправляли в Треблинку.

Умшлагплац в новом значении слова — сама площадь около железнодорожных путей и два прилегающих к ней школьные здания на улице Ставки. К Умшлагплац относилась также часть этой улицы между школами и зданием Werterfassung[37] по противоположной стороне (дальше улица продолжалась до Заменгофа). От Мурановской площади Ставки отделял деревянный забор, на пересечении с улицей Заменгофа были ворота. Иногда на площадь сгоняли слишком много людей, вагонов для всех не хватало. Тогда тех, кто не поместился, оставляли на ночь. Поезд уезжал часов в пять или шесть — было лето и темнело поздно; оставшиеся прятались по углам в пустых школьных классах.

Там всякое бывало, оргии, кошмарные сцены. Избиения.

Охранниками чаще всего ставили украинцев. Не по национальности украинцев, а по принадлежности к воинской части. И они насиловали молодых красивых евреек. Я помню одну такую еврейку. На пятом этаже ее насиловали двенадцать или пятнадцать украинцев. Держали за руки и за ноги, а она висела в воздухе. Когда ее отпустили, она была вся в крови. Вышла окровавленная; потом я потерял ее из виду. Но как-то она выжила. Позже мы встретились в Швеции. Она уже была врачом, у нее было двое детей, любимый человек. Как-то она это пережила.

Видимо, можно пережить даже самое страшное.

Она висела голая на глазах у пятидесяти или ста человек, теснившихся в том же самом помещении. А ее в уголке насиловали, и все на это смотрели, а я стоял вдалеке и тоже это видел.

Сейчас ты у меня спросишь, как должен себя вести в такой ситуации порядочный мужчина. А он вел себя так, как мог. Смотрел, видел и ничего не мог сделать. Конечно, нужно было стрелять — если было бы из чего.

Нужно было попытаться ее защитить и тому подобное. Но никто не пытался.

Однажды я оказался на чердаке той самой школы на Ставках. Каким-то образом туда попал, когда переводил Зосю из одного дома в другой. Там ко мне подошла элегантная дама. В сложенных ковшиком руках она держала бриллианты и другие драгоценности. Она мне сказала: «Я все это вам отдаю, только возьмите с собой мою дочку». С ней была девочка, лет шестнадцати-семнадцати. Что я мог сделать? Ведь я выводил Зосю. Ну и Зосю выбрал. В тот раз она еще вышла с Умшлагплац, но в конце концов все равно погибла.